Тайна жизни: Как Розалинд Франклин, Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик открыли структуру ДНК - Маркел Ховард - Страница 59

Европе нужен был Полинг, правый или неправый. Для международного научного сообщества он был еще более значительной фигурой, чем выглядел в США, где не только писал статьи в научных журналах, но и остро выступал в средствах массовой информации против действий американских властей и организовывал протесты{759}. Лауреат Нобелевской премии по химии 1947 г. Роберт Робинсон написал письмо в газету The Times, опубликованное 2 мая, в котором отчитал правительство США за этот удручающий, как он выразился, поступок. Чиновник Госдепартамента, работающий в американском посольстве на Гросвенор-сквер в Лондоне, дипломатической почтой отослал вырезку прямиком госсекретарю Дину Ачесону с сопроводительным письмом, в котором отметил: «Один этот случай приводит к явному и имеющему важные последствия ущербу государственным интересам Америки»{760}. Тема политической изоляции Полинга долго не сходила с первых страниц лондонских газет. По другую сторону Ла-Манша, во Франции, ученые выразили еще большее возмущение действиями Государственного департамента США. Более того, Полинга объявили почетным президентом II Международного биохимического конгресса, который должен был состояться в Париже в июле 1952 г.{761}

В Вашингтоне накал страстей соответствовал негодованию общественности в связи с тем, что власти не выпустили Лайнуса Полинга за границу. Своим конгрессменам написали по этому поводу столько граждан, включая видных ученых, что несколько членов Конгресса и Сената США, в том числе сенаторы Генри Лодж – младший и Ричард Никсон, которых трудно было заподозрить в симпатиях к коммунистам, потребовали от Госдепартамента объяснений. В интервью репортеру студенческой газеты Калифорнийского технологического института Полинг сказал: «Вся эта история, скажем прямо, дурно пахнет»{762}.

Миссис Шипли отказалась пойти на попятный. В докладной записке, датированной следующим днем, она издевательски заметила: «Как мне приходится соглашаться с учеными в научных вопросах, в которых они являются специалистами, так и им следовало бы соглашаться с Государственным департаментом в таком специальном вопросе его компетенции, как отказ в паспорте»{763}. Говорят, госсекретарь Ачесон удивился, узнав, что для граждан США, заявления которых Шипли отклонила, не существовало процедуры обжалования ее решения. Чтобы Госдепартаменту не попортили еще больше крови, Ачесон без шума распорядился предоставить Полингу паспорт ограниченного срока действия, чтобы он мог заниматься своими научными делами в Англии и Франции, коль скоро он подтвердил, что он не состоит в Коммунистической партии, хотя это и так было прекрасно известно{764}. Публичного заявления или извинения не было, и имя Ачесона не значилось ни в одном корректирующем документе, откуда следовало, что босс миссис Шипли взял над ней верх. 11 июля Полинг явился в административное здание в Лос-Анджелесе, где снова сделал письменное заявление под присягой, удостоверяющее, что не является и никогда не был коммунистом. Через три дня ему был выдан паспорт с указанием срока действия; 16 июля Лайнус Полинг вылетел в Нью-Йорк, оттуда в Лондон и 19 июля прибыл в Париж{765}.

Полинг и международное научное сообщество выиграли этот раунд, однако по большому счету понесли серьезный ущерб. На деле отказ в выдаче паспорта сыграл решающую роль в том, что Полингу не досталось открытие структуры ДНК{766}. Если бы ему позволили поехать в Лондон раньше, он, без сомнения, посетил бы Королевский колледж, а если бы он там оказался, Розалинд Франклин, скорее всего, показала бы ему свои новые данные. К маю 1952 г. она получила четкую дифракционную рентгенограмму В-формы ДНК с крестообразным расположением рефлексов, позволявшую отвергнуть предположение о трехцепочечной структуре, которого придерживались Уотсон, Крик, Уилкинс и Полинг, в пользу двойной спирали. Позднее Уилкинс признался репортеру Би-би-си: «Если бы той весной Полинг нагрянул в лабораторию Королевского колледжа без предупреждения, я бы точно не смог не показать ему все, что у нас было. Ведь это было бы как божественное присутствие. Мы бы сочли за высокую честь показать ему свои наработки»{767}.

Морис Уилкинс долго переживал из-за того, что стал третьим в открытии двойной спирали, но подлинно недооцененной фигурой в этом научном поиске оказался Эрвин Чаргафф. Он родился в 1905 г. в довольно обеспеченной еврейской семье в городе Черновицы (Австро-Венгрия). Во время Первой мировой войны Чаргаффы переехали в Вену{769}. Еще подростком Эрвин свободно владел пятью языками (греческим, латынью, французским, немецким и английским), хорошо знал историю, математику, литературу, музыку, немного физику и «естественную историю»{770}.

По пути в гимназию Чаргафф проходил по улице Берггассе мимо дома с табличкой у входной двери, сообщавшей, что здесь находится приемная доктора З. Фрейда. «Для меня это был пустой звук, – вспоминал он впоследствии. – Я и не слышал о том, кто открыл целые континенты души, которые, возможно, лучше бы не были открыты»{771}. В 1923 г. Чаргафф поступил в Венский университет, но выбрал не гуманитарное направление, а химию – науку все более влиятельную, сулившую хорошую работу. Отказавшись от стези книжника, Чаргафф и в устной, и в письменной речи широко пользовался аллюзиями и цитатами, отсылающими к разнообразным литературным, музыкальным и художественным произведениям, малопонятным рядовой публике, тем более что его разговор отличался центральноевропейским акцентом.

Закончив обучение, Чаргафф уехал в Америку, где был принят в аспирантуру по химии Йельского университета в Нью-Хейвене. В этом богатом протестантском городе еврей Чаргафф оказался на дне проникнутого кастовостью общества, что вызывало в нем протест. В 1929 г., приехав домой, он познакомился с Верой Бройде, родители которой прибыли в Вену из Вильнюса. Они поженились и в 1931 г. перебрались в Берлин, где Эрвин получил место ассистента в Институте гигиены Берлинского университета. Там он три года работал в химической лаборатории, пока топот марширующих сапог не заставил его бежать из гитлеровской Германии в Париж. К счастью, удалось заключить двухлетний контракт с Пастеровским институтом, причем там его руководителем был Альбер Кальметт – ученик великого Луи Пастера, известный как создатель вакцины против туберкулеза{772}. Чаргафф быстро понял, что даже в космополитичном Париже не спастись от расползающейся нацистской заразы{773}, и в 1935 г. супруги переехали в Нью-Йорк, где Чаргаффу предложили должность на кафедре биохимии Колледжа терапии и хирургии Колумбийского университета. И вся дальнейшая профессиональная жизнь Чаргаффа прошла в Колумбийском университете. Каждое утро он выходил из своей квартиры на тринадцатом этаже жилого дома на углу Сентрал-Парк-Уэст и Девяносто шестой улицы, спускался в метро и ехал в заставленную оборудованием лабораторию в Колумбийском пресвитерианском медицинском центре в квартале Вашингтон-Хайтс на Манхэттене{774}. Хотя он провел в Соединенных Штатах многие десятилетия, изгнание из родных краев, где прошла юность, и ужасная смерть многих родственников во время холокоста заставляли его чувствовать себя человеком «без корней», лишенным «крови и почвы»[56], как он сам говорил, переиначивая печально известный националистический лозунг, использованный Гитлером{775}.