Улей (ЛП) - Каррэн Тим - Страница 48

А что бы произошло, задавался вопросом Хейс, если бы Холм догнал его на дороге? Что тогда?

Он продолжал представлять, как Холм возвращается и творит самые ужасные вещи, как только они бы приняли его. Потому что, конечно, они бы это сделали. Как болезнетворный микроб, он бы свободно циркулировал, а потом...

- Что мы будем делать, - спросил Катчен, - если мы никого не обнаружим в лагере? Или, что еще хуже, что, если они все мертвы или... одержимы, как Холм? Что тогда?

Мы сделаем все, что сочтем правильным, - сказала Шарки.

- Независимо от того, чем это может быть, - добавил Хейс.

И это в двух словах, не так ли? Независимо от того, чем это может быть. Потому что, честно говоря, он понятия не имел, во что они лезут, одна мысль об этом вызывала у него примерно такое же чувство опасения, как если бы он сунул руки в гнездо гремучих змей, спрятанное в пустынной расщелине. Его беспокоила не мысль о том, что его укусят, а сама идея яда. И тот яд, с которым он мог застрять в тех богохульных руинах, был таким, который мог стереть то, кем и чем он был, и породить что-то отвратительное и первобытное, имплантированное в его гены сто тысяч тысячелетий назад.

Ты не знаешь этого, правда не знаешь.

Нет, он знал.

Может быть оно, чем бы оно ни было, скрывалось в первобытных глубинах человеческой психики, но оно там было, да. Ждало. Ожидало своего часа. Призрак, воспоминание, ревенант (В фольклоре ревенант - это оживший труп, который, как полагают, воскрес из мертвых, чтобы преследовать живых. Слово revenant происходит от старофранцузского слова revenant, "возвращение" - примечание пер), скрывающийся в сыром, сочащимся водой склепе человеческого существования, словно чума, ожидающая, чтобы настигнуть и заразить. Проклятая гробница, ожидающая, чтобы ее осквернили, ожидающая, чтобы обрушить на мир жуткий ужас. Врожденная чума, гноившаяся в червивых кладбищенских глубинах подсознания, ожидающая пробуждения, активируемая нестройным пением инопланетных разумов.

Господи Боже, не может быть ничего ужаснее этого.

Ничего.

Он не знал и не мог знать конечной цели пробуждения спящего дракона, которого Старцы посадили в умы людей... но это было бы колоссально, было бы огромно, это был бы конец истории, какой они ее знали, и начало чего-то совершенно другого. Продолжение изначального посева, гигантская верхушка этого дерева, конечная цель.

Финальный плод.

Одна лишь мысль об этом делала Хейса слабым, что бы это ни было.

Поэтому он не думал об этом. Во всяком случае, не так уж и много.

Он внимательно следил за тем, что ему показывали сверкающие огни "Снежного Кота". Это был просто снег и белизна, неровные гребни черных скал. Местность была неровной и холмистой, пока они шли по предгорьям хребта Доминион, поднимаясь по замерзшим склонам и спускаясь по снежным рекам, безумно подпрыгивая на гребнях вулканических пород. Поднимаясь все выше и выше по ледяной дороге.

- Господи, - сказал Катчен, когда "Снежный Кот" затрясся, как мокрый полосатый кот, - это хуже, чем я думал. Нам здесь нечего делать... эти ветры дуют с гор и сносят все на своем пути, сдирая этот чертов континент до голой скалы.

- Мы справимся, - сказал Хейс. - Если только GPS не накроется к чертям.

- Мы не можем доверять ничему при таком ветре.

Шторм.

Хейс видел его, в призрачной темноте, в свете фар, покрытых снегом, густым, как опадающие лепестки цветов, густым, как пыль, летящая по разрушенным коридорам города-призрака. Это было больше, чем просто шторм первого уровня с почти нулевой видимостью, ветром, достигающим ста миль в час, и падающим снегом, согнанным в замерзшие гребни и волны. Нет, это было нечто большее. Это был каждый шторм, который когда-либо выскребал геомагнитное кладбище этого белого мертвого континента. Тихоокеанские тайфуны и ураганы в Атлантике, торнадо на Среднем Западе и океанские белые шквалы, бури, метели и жестокие штормы... все они сходились здесь, обескровленные своей силой, всасыванием и опустошением, возрождаясь на Южном полюсе в кричащей ледниковой белизне, которая лепила суровый ландшафт покровами мороза, высасывая тепло, превращая кровь во фреон и толкала все живое в полярную гробницу, некрополь из черного трескающегося льда.

И, возможно, это было даже нечто большее.

Ветры были циклоническими и порывистыми, заставляя " Снежного Кота" трястись и чувствовать, что его сейчас засосет прямо в этот арктический водоворот или, может быть, он сейчас будет погребен под горой снега. Но это были физические вещи... осязаемые вещи, которые вы могли чувствовать и знать, вещи, имеющие ограничения, несмотря на их интенсивность.

Но были и другие вещи в шторме.

В этом водовороте кружились и бушевали вещи, которые ты мог чувствовать только в своей душе: такие как боль, безумие и страх. Может быть, призраки и духи и все эти безумные разумы, затерянные в бурях и вихрях, ползущие существа из-за пределов смерти или безымянное зло, которое никогда не рождалось... собранные злокачественности и земные токсины того, что было человеком, и того, что не было, извивающиеся тени, переносимые с полюса на полюс с древности. Да, все это и многое другое, собранные ужасы расы и разорванная завеса могилы, слившиеся воедино, вдыхая мороз и выдыхая гниль, безумная стихийная чувствительность, что выла, визжала и кудахтала пронзительными и надломленными голосами миллиона, миллиона-миллионов потерянных и измученных душ...

Хейс чувствовал их там, на этом стонущем штормовом ветру, окутывающем "Снежного Кота" ледяной извилистой пеленой. Смерть. Невидимая, невыразимая и неудержимая, наполняющая его легкие дикой белизной, а голову – царапающим черным безумием. Он не сводил глаз с лобового стекла, на то, что могли показать ему фары: снег и ветер, и ночь, все свернулось и сплелось воедино, приближаясь к ним и топя их во тьме. Он продолжал моргать, говоря себе, что не видит там смерти. Не видел вращающихся расколотых черепов и трепещущих, разорванных покровов бессмертных кадавров, развевающихся, как высокие мачты. Кипящие бури слепых глаз и шелуху оборванных фигур, порхающих вокруг. Не слышал, как они выкрикивали его имя или царапали окна белыми костлявыми пальцами.

Это было воображение.

Это был стресс, ужас и усталость.

Слишком много всего.

Он чувствовал рядом с собой Шарки, ее ногу, прижатую к его собственной, они были разделены несколькими дюймами флиса, шерсти и винила. Он спрашивал себя, видела ли она то же, что и он, и, если видела... почему она не кричала? Почему они оба не кричали? Что их держало вместе и почему эти швы были зашиты так плотно, так прочно, что даже это не могло их разорвать?

Боже мой, но Хейс чувствовал себя одиноким.

Может быть, с ним в кабине были люди, и, может быть, он просто желал, чтобы они были там, чтобы не впасть в ярость, безумно крича. Вязкая, живая чернота давила на "Снежного Кота", погребая его под слоями мерзлой кладбищенской почвы. И он чувствовал, как это происходит. Ощущал вес и давление, вечное удушье этой продолговатой коробки. В горле у него першило. Воздух разреженный и пыльный. У него перехватывало дыхание, а мозг растворялся в своде гнили. Ничего, кроме червей, времени и слежавшейся почвы. О, боже мой, теперь он действительно мог почувствовать клаустрофобное чувство погребения, похорон, влажной тьмы. Действительно мог слышать звуки крыс, ступавших по его ящику, и царапающий реквием расстроенной скрипки, время утекало в пыльную вечность. И свой собственный голос, безумный и испуганный: "Кем, по-твоему, ты был, что пошел против этой земли? Бросил вызов тем, кто создал тебя и всё остальное? Темным лордам органического изобилия? Какое гнусное неповиновение заставило тебя на одно дрожащее мгновение подумать, что ты можешь бороться с разумом, который уже владеет тобой и твоим видом тех пор, как вы впервые выползли из протоплазматической слизи?"