Триумф королевы, или Замуж за палача (СИ) - Кос Анни - Страница 9

— Руди, проказник, прекрати, — я сонно махнула рукой, убирая от лица пушистый кошачий хвост. — Знаешь же, что я этого не люблю.

Однако пальцы не встретили ни мягкого кошачьего тела, ни острых коготков. Я распахнула глаза, недоуменно рассматривая свисающую с опоры балдахина тяжелую шелковую кисть, поддерживающую полог. Она-то и щекотала меня сквозь сон.

— Ох, Руди, — тихо выдохнула я, возвращаясь из сна в реальность, в которой не было места ни знакомой с детства комнате загородного особняка, ни рыжему коту отца, проказнику и любимцу всей семьи.

Косые солнечные лучи падали густыми золотистыми снопами на покрывало и маленький пушистый коврик у кровати, прикрывающий темно-коричневое деревянное покрытие пола. На узкий столик в углу, заставленный коробками и шкатулками самых разных размеров и форм, серебряное зеркало в резной раме и мягкое кресло перед ним.

Не на нутро тюремной камеры, благодарение всем богам.

Игнорируя ноющие мышцы, я откинула одеяло в сторону и опустила ноги на пол. Ступни тут же утонули в мягком ворсе, и я вздрогнула. Оказывается, за полгода можно отвыкнуть не только от чувства безопасности, но и от обычных ощущений.

Ладонь скользнула по шершавой, идеально белой ткани простыни. Собственная кожа, отмытая от вечной грязи подземелья, казалась слегка прозрачной. Я одернула скомкавшуюся рубашку и в несколько осторожных шагов подошла к зеркалу.

Что ж, могло быть и хуже.

Ткань болталась на худых до немощности плечах, как на деревянной вешалке. Некогда роскошные золотые локоны потускнели и лежали на плечах безжизненной паклей, к тому же в совершеннейшем беспорядке. От их объема осталась едва ли половина, и не более трети от длины. Очаровательных ямочек на щеках, как и здорового румянца, не было и в помине. Под глазами лежали голубоватые тени, на прежде идеальной ровной коже появились тонкие морщинки. Развязав тесемки под горлом, я приспустила рукав рубашки, полуобнажая спину. Неровные алые рубцы — память о мучительных часах допросов — тянулись от лопаток до самой талии.

Я глубоко вдохнула, поправила рубашку и улыбнулась отражению. Это всё ерунда. Мелочь, не стоящая внимания. Особенно, если сравнивать с запахом жарко растопленного камина, ярким до боли синим небом за окном и отсутствием кандалов на запястьях.

В комнату постучали:

— Фрои Сюзанна?

— Входите.

— С добрым утром.

Экономка явилась не с пустыми руками, водрузив на постель стопку чистой одежды: верхние и нижние рубашки, чулки, подвязки, несколько нашейных платков, нижнюю юбку, аккуратно сложенное верхнее платье, добротные кожаные туфли. Никаких корсетов, даже облегченных, никаких булавок, тканевых валиков на талию, тяжелых вышитых юбок и царапающих кожу накрахмаленных воротничков. Одежда обычной горожанки, представительницы среднего сословия, которой сегодня я была искренне рада. Если бы мне предложили примерить придворное платье, я бы просто рухнула под его весом.

— Я помогу одеться и провожу к завтраку.

— Благодарю, фрои… — я вспыхнула, поняв, что не запомнила её имени. Оплошность, граничащая с бестактностью, недопустимой для женщины моего происхождения.

— Жеони Дюкс, — подсказала она, правильно истолковав мое замешательство.

— Простите, фрои Жеони, конечно.

— Повернитесь и присядьте. Мне надо обработать вашу спину.

Она повелительно указала рукой на стул. Её довольно красивые карие глаза смотрели строго и требовательно, в улыбке скользнула тень нетерпения. Мне будто снова было двенадцать лет, а Жеони играла роль гувернантки. Забавно, кто же из нас сейчас главный?

— Это указание мэтра Штрогге?

— Фрове Штрогге, — поправила она меня. — В этом доме не используют слова, которые могли бы смутить постороннего слушателя.

— Тут нет никого, кроме нас.

— И всё же, так проще привыкнуть, чтобы не обмолвиться ненароком при посыльных или развозчиках.

Она усадила меня боком перед зеркалом, по-хозяйски раскрыла одну из шкатулок и вынула оттуда баночку с мазью, остро пахнущей перцем и мятой. Затем стянула с меня рубашку до пояса.

Я вздрогнула и прикрыла обнаженную грудь руками, боги знают, почему. Еще вчера я не смущалась, ну, почти, ни взглядов судейских, ни любопытства самого Штрогге, а теперь внезапно испытала жгучий стыд. Наверное, именно потому, что Жеони была женщиной, еще и по возрасту годящийся мне в матери. Знает ли она, что с осужденными могут сделать в застенках? Наверняка. Считает ли из-за этого испорченной и доступной женщиной, испытывает ли презрение ко мне? Не представляю.

— Вы знаете о профессии мэтра Штрогге? — спросила, чтобы не потеряться в собственных мыслях.

— Разумеется, — невозмутимо отозвалась она. Её мягкие руки скользили по шрамам и ноющим плечам, оставляя после себя ощущение легкости и приятной прохлады. — Все мы, слуги, знаем.

— И вас это не смущает? — я бросила на нее взгляд через отражение, стараясь поймать оттенки эмоций на чуть полноватом лице собеседницы. В том, что она не привыкла улыбаться попусту, сомневаться не приходилось. Отчетливо видимые морщинки около глаз и на лбу говорили о том, что Жеони чаще хмурится, чем смеется.

— Не более, чем что-либо другое. Я давно вышла из возраста предрассудков, моя фрои, и на многие вещи смотрю не так, как в юности. И не так, как принято в вашем кругу.

Она закончила процедуру, вытерла руки о висевшую на поясе чистую тряпицу и закрыла лекарство.

— Встаньте, пожалуйста.

Я покорно поднялась, позволяя ей привести меня в порядок. Она проворно накинула поверх нижней рубашки белоснежную блузку, застегнула на талии нижнюю юбку.

— Моего круга больше нет, фрои Жеони, — произнесла я тихо, глядя в пол. — Отец казнен, его голову, надетую на пику, возили по всему городу, чтобы позабавить чернь. Все, кого я любила, либо убиты, либо отправлены в изгнание.

— Соболезную, — в её тоне не проскочило и тени искреннего сочувствия, а должно бы, хотя бы из вежливости. Так, равнодушие, как к любому из сотен осужденных преступников. — Но я говорила не о текущем состоянии дел, а о традициях, к которым вы привыкли. В этом доме судят о людях не по словам и пустым званиям.

Ах вот оно как: судят. Похоже, расположение слуг Штрогге не выдается в комплекте с новой чулками, платьем и фамилией. Ну что же, спасибо и на том, что не зовете преступницей, дочерью предателя и наследницей королевского ублюдка. Жеони помогла зашнуровать платье, ловко прикрыв неестественную худобу шеи и торчащие ключицы воздушным платком, заправленным в декольте.

— Вам надо поесть, фрои. Вы слишком бледны, это нездорово.

— Не откажусь, — ответила совершенно искренне. — А фрове Максимилиан присоединится ко мне за завтраком? — надеюсь, моё любопытство можно счесть естественным, все же, не каждый день выходишь замуж за совершенно незнакомого человека.

— Он еще не вернулся, — в её голосе прозвучала легкая тревога.

— Мой муж всегда уходит рано утром?

— Не вернулся со вчера, — уточнила экономка.

— О, — я вздернула бровь, поймав себя на странной смеси эмоций: тут и облегчение, что близкое знакомство можно отложить, и разочарование, что пусть и нежеланный, но все-таки муж, пропадает неизвестно с кем до позднего утра. — И часто он проводит ночи вне дома?

Жеони слегка сощурилась, но все-таки ответила:

— Крайне редко и всегда по делу.

— Ясно.

Разговор затих сам собой, однако скоро мне стало не до мыслей о домочадцах палача. Тело, забывшее, что такое полноценная еда, требовало наверстать пропущенное прямо сейчас. Жеони проводила меня в столовую и передала на попечение кухарки, шепнув перед уходом её имя. Лилли Питс оказалась менее чопорной и более открытой, а еще — щедрой на размер порций.

— Фрове предупредил, что первые дни вам не стоит есть грубой и тяжелой пищи, но, ложка супа ведь не повредит?

О нет, даже две и три. Густой аромат будоражил, от вида свежего мягкого хлеба голова шла кругом, а утраченные силы возвращались буквально с каждым глотком чая.