Принц и Нищин - Жмуриков Кондратий - Страница 44

• Предыдущая
• 44/67
• Следующая

– Зачем… так? – выбулькнул Сережа, подавленный всем этим великолепием. У него, кажется, даже началась морская болезнь.

– Ну ты, Андрей Львович, даешь, – сказали ему, – ты же сам задал эту «морскую» программу компьютеру, когда уезжал на гастроль. Вот теперь тебя и встречают этой заставочкой. Хотел бы – поставил что-нибудь более спокойное. Хотя, если по мне, так эта заставка самая лучшая.

– Выключите, – попросил Сережа, пытаясь разуться, и упал. Уже с пола он попросил:

– А куда можно… можно поставить обувь?

Охранники переглянулись.

– Ну ты даешь, Львович, – буркнул один из них. – Даешь стране угля. Ну-ка, вставай. Дима, иди выключи заставку, Андрей Львович дурковать изволят.

Воронцов разулся. Беспомощно огляделся в поисках какой-либо мебели, куда следовало ставить обувь – но ничего подобного не находил. Охранник, кажется, уловил его затруднение, потому что нажал на камейный, в виде изящного контура женской туфли, белый же выступ в стене, – и бесшумно отъехала белая панель, и на Сережу медленно выдвинулась обувная полка с самыми прихотливыми фиксаторами обуви. Полка была зеркальной, и бесчисленное количество «шузов» на ней ничуть не стесняло отражений – размеры указанного гардеробного элемента интерьера превышали пять метров в длину и два в высоту.

– Черт… – выговорил Сережа. – Ну и ну. Оставь эту полку, пусть так стоит… выдвинутой. Да, ребята… а где тут у меня бар.

– А это дальше, – пояснил охранник. – Идем. Они углубились в белое пространство этой, с позволения сказать, квартиры, и когда очутились в привилегированном обществе пяти роскошных белых кожаных кресел и такого же дивана-аэродрома, не замеченных – благодаря их цвету – Сережей с порога, охранник Дима нажал еще одну выпуклую гемму на стене, и снова бесшумно отъехала огромная белая панель. За ней оказался громадный золочено-хрустальный сверкающий бар, включавший в себя, верно, не менее тысячи бутылок с различными напитками, большей части из которых Сережа не то чтобы никогда не пил, но даже и не знал таких названий.

– Ну что, – сказал бодигард, – выпьешь немного, Андрей? Хотя, конечно, тебе не велено много давать, ты у нас и в самолете что-то скукшенный был.

– Это не я был, – твердо выговорил Сережа. – Это не я… аз есмь, – непонятно к чему добавил он.

– «Мартеля» ему налей, – отрывисто приказал первый охранник Диме. – Что-то он опять чушь несет, а с коньяка успокоится и спать ляжет.

Сережу понесло. Как, ему уже и выпить нельзя без того, чтобы за ним не присматривали, как за ребенком! Его, человека, который видел смерть, который чувствовал, как холодные ребра чеченских гор вонзаются в его собственные, еще теплые и живые… тогда, когда на ночь они пили совсем не кока-колу, чтобы набросить сеть мутного спокойствия на бьющиеся, как бабочки, ломающие крылья нервы…

Он склонился к Диме и, некстати икнув, доверительно сообщил:

– Не надо меня как ребенка… Я – я не в штабе писарррем… меня смерррть несколько раз за яйца шшшупала!! – вдруг гаркнул он и, вырвав из пальцев побледневшего от неожиданности Димы бокал с «Мартелем», отпрокинул в глотку так, будто не дорогущий французский коньяк это был, а дрянная денатуратосодержащая жидкость из числа тех, что распивал на квартире со своей былой сожительницей дедушка Воронцов.

– Так, – сказал первый телохранитель, – поехало… Скоро задрыхнет, ничего.

– М-между прочим… вы меня неправильно поняли, – сказал Сережа. – Ррребята… – в углу его глаза блеснула полновесная алкогольная слеза, – ребята, может, вы мне поможете, а?

– Конечно, поможем, в чем проблема?

– Рррябята, – Сережу неудержимо клонило в сон, но он хотел, прежде чем накроет его громадный темный колпак забытья, выговорить все то, что упорно не удерживалось в нем, как ужин в желудке перепившего алкоголика, – ррребята, я должен вам при-знац-ца: я вовсе не тот, кто я… кто я есть. Вы ведь думаете… кто я? А? Вот скажите, что вы пррра-а меня дума-ите? А? Ну? А?

Он даже привстал, пересыпая свою речь этими бесчисленными «а?», и мутно пялился на хладнокровно сидевших перед ним охранников до тех пор, пока ножки не подогнулись предательски и он не ткнулся задом в мягкое гнездо кожаного белого кресла.

– Вот вы думаете, что я – это я. Аскольд. Да? А вот я-а вовси-и и… не… не он. Я не он. – Сережа бездарно путался в местоимениях, что вызвало у бодигардов все больший иронический скепсис на лицах. – М-между прочим, мой отец – сантехник. Ну да… сантехник. Гришка. Он пьет.

– Почему? – с участливым видом врача-психиатра осведомился первый охранник.

– Поч-чему? Ну… потому что он алго-ко… алголи… алкаш. Вы мне верите? Нет, скажите… вы же верите, что я вовсе не… что вы мне вери-те…

На последнем слоге Сережа запнулся и, склонив голову на плечо, позорно заснул прямо в кресле.

– Все нормально, Дима. Заснул. Ну и загнул же он. «Мой папаша – сантехник». Оно, конечно, Лев Борисович Габрилович гнида редкая, но на сантехника смахивает мало.

– Это еще ничего, – сказал Дмитрий. – Он месяц назад так напился в «Центральной станции», что начал рассказывать мне о том, будто он этот… Понтий Пилат. И говорил, что его мучает болезнь такая смешная… то ли гемикрания, то ли фенилкетонурия.

– Ну и познания у тебя, Дима.

– А я в свое время учился в меде. Мединституте. До третьего курса доучился.

– А потом выгнали, что ли?

– Ну да. Ладно, давай кантовать его. Сына сантехника… Может, в спальню перенесем?

И Дима показал пальцем в сторону белой двери, едва заметной на фоне белой же стены. Такие двери располагались вдоль стены с интервалами примерно в десять метров. За ними находились спальни, джакузи, кабинет, домашняя студия, плэйхолл (так именовал Аскольд напичканную аппаратурой комнату с компьютерами и домашним кинотеатром) и тому подобные буржуйские заморочки.

– В спальню? Да нет, пусть тут спит. Ему сейчас везде хорошо.

И охранники, выудив своего уже храпящего босса из кресла, аккуратно разместили на огромном диване и прикрыли серым шотландским пледом, который достали, как следует догадаться, из-за очередной огромной панели, скрывавшей за собой целый склад разнообразнейшего постельного белья.

Бах!!

Выстрел грохнул, словно под тяжестью многих лет изломился ствол толстого старого дерева. И рухнул… рухнул Гришка Нищин. Он взмахнул руками, словно сосершивший непоправимую ошибку эквилибрист на канате над пропастью – словно пытался удержаться, сбалансировать, уже понимая, что ему не вытянуть, не сохранить спасительное равновесие. Нет, Гришка не вытянул. Он упал лицом в росную траву, скатившись в углубление у левого переднего колеса своей машины.

Аскольд выронил пистолет, но за секунду перед тем, как оружие ухнуло бы на землю, в высокую прибрежную траву, Гриль наклонился и, молниеносно выбросив вперед левую руку в перчатке, поймал «ствол».

– Молодец, – сказал он. – Попал.

– Это как в анекдоте, – подал голос Рукавицын. – Пошел мужик на на охоту, взял с собой двустволку, и вдруг глядь… бежит на него, значится, дикий кабан. Ну он, типа, не растерялся и пальнул в него из обоих стволов. Дымовал, ничего не видать, мужик стоит и кумекает: ну, попал он в кабана или не попал? Дым рассеивается, кабан стоит жив-здоров и говорит:

– Ну что, мужик – ты попал…

Гриль даже не подумал смеяться, а об Аскольде, почувствовавшем себя именно в положении мужика из анекдота, и говорить не приходится…

– С одним ты справился довольно удачно. Теперь вот этого, – сказал Гриль, показывая пальцем на Мыскина. – Ну, что ты застыл, Андрюша? Как говорится, семь бед – один ответ.

Алик широко шагнул в сторону Гриля и проговорил:

– Какая же ты падла, а? Жалко, что тебя не добили там, в «Белой ночи». Жалко…

– Твой же друг Сережа Воронцов и поспособствовал, чтобы меня не убили, – сказал Гриль. – Видел бы ты, как он ловко отбивался от этих уродов, которых я же, собственно, и сподобил на маленький штурм гримерки Аскольда. Они, правда, так обжабились, что меня не узнали и могли угрохать, но все обошлось. А ты, я смотрю, тоже парень горячий. Ладно, мы пошутили. Никто тебя убивать не собирается. Незачем это. Андрюшу мы уже и так повязали по рукам и ногам. Так что имею честь пожелать вам доброго утра.

• Предыдущая
• 44/67
• Следующая