Принц и Нищин - Жмуриков Кондратий - Страница 40
- Предыдущая
- 40/67
- Следующая
– Сейчас составим протокол. Значит, вы утверждаете, что именно этот гражданин умышленно врезался в вашу машину, спровоцировав таким образом серьезные повреждения морального и материального ущерба?
Синтаксические навороты работничка ДПС не впечатлили толстяка. Он снизил обороты, но все равно его манера ответа изрядно походил на вопль:
– Да! Я же говорю, что это он! Это говорю я, Колян Сиплый!
– Все эти Коляны не могут быть приобщены к делу. Меринов Николай Алексеевич, не так ли? – заглянув в составленный получасом ранее протокол, спросил инспектор.
– Ну чего ты мне втираешь, начальник? Я же уже все сказал. Ты лучше у этого козла спроси, как его паршивое погоняло.
– Погоняло действительно у козлов и баранов, – сказал Аскольд. – А я Андрей Львович Вишневский. Может, слыхал, ничтожество?
Толстяк ничего такого не слыхал. Зато инспектор сказал:
– А, это мне уже все уши прожужжали. У меня дочка всю квартиру обклеила плакатами этого, как его… Аскольда. Я уже всю его биографию наизусть выучил – и что его по паспорту Вишневским, и что Андрей – прямо как тебя.
– Так это я и есть, – объявил Аскольд.
Инспектор некоторое время смотрел на него неопределенным взглядом, а потом снова потянул воздух ноздрями и рассмеялся:
– Извини, брат, у нас тут заведений такого профиля нет. КПЗ есть, вытрезвитель есть, а вот «дурки» нет. Так что Аскольдов нам девать некуда.
Андрюша обиделся. Он выдвинул нижнюю губу с тем пренебрежением, с каким Людовик XIV, имевший, как известно, свойственную всем Габсбургам (он – по материнской линии) отвислую нижнюю губу, говорил: «Государство – это я». Впрочем, некоторые историки сходятся на том, что Людовик не говорил такого. А вот Аскольд с куда большей определенностью, нежели Король-Солнце, заявил:
– Вы так не шутите. Аскольд – это я. Я легко это могу подтвердить, мне только нужно связаться с Москвой. Мой дядя…
– Еще и дядя! – трагически сказал инспектор, которого кажется, все это стало забавлять. Его припитых коллег – тем паче.
Аскольд чувствовал насмешку, но доза героина, обычно в сочетании с даже самым невинным алкоголем действующая как рвотное, сейчас только замутила сознание, и Андрюша, как заученный урок, повторил:
– Да, мой дядя. Я думаю, вы знаете Вишневского Романа Арсеньевича? Он олигарх. Между прочим, зря смеетесь: когда несколько моих клипов сняли с музыкального канала, – Аскольд назвал канал, – дядя взял да и купил весь этот канал целиком.
– Да что ты смотришь на этого клоуна, начальник? – спросил толстяк-«мериновладелец». – Не видишь, что ли – узюзился и гонит. И машину мою по пьяни дербалызнул. У него, небось, и прав никаких нет на вождение. Прав действительно не было, и потому слова толстяка были восприняты с большим энтузиазмом, нежели казавшийся болезненным бредом рассказ незадачливого «князька» о купленных его дядей-олигархом телеканалах, с которых якобы снимали клипы Аскольда.
– Все понятно, – сказал инспектор, – по-моему, нужно дождаться, пока Иван Филиппович вернется, а мы к тому времени вызвоним владельца этой машины. Пусть приезжает сюда и опознает. При нем и этих допросим. А пока…
– Э, товарищ генерал! – выговорил Мыскин, чувствуя, что дело принимает нехороший оборот. – Вы все не так поняли. За что нас задерживать? Мы же сами к вам пришли. Мы ничего не делали. Мы же сами к вам пришли, а разве тот, кто виновен, разве он сам… ик!
Предательский акт икания наступил на горло оправдательной песне Алика. Лейтенант не стал больше его слушать, а, сняв трубку, сказал:
– Тут двое подозреваемых в угоне с последующим умышленным ДТП. Без прав, в нетрезвом виде. Так что полный набор. Суньте пока их в обезьянник, а как майор приедет с дачи, будем шухер наводить.
Поникшего и обмякшего Алика и выдирающегося Аскольда под конвоем препроводили в «обезьянник», то есть в местное отделение милиции за решетку. А лейтенант взял трубку и произнес:
– Ну что, нашли этого Нищина? Что? А… уже едет? У него что, несколько машин? Ну-ну. Пусть едет.
За решеткой Андрюша неожиданно успокоился и обмяк. Он скорчился на лавке, обняв колени руками, и замолчал. Молчание длилось минут пять, пока наконец Алик не сказал:
– Ну вот, кажется, немного влипли. Ну, почему ты не помнишь телефонов своего дяди или хотя бы какого-нибудь там этакого… ну вот, ты меня понял.
– Понял, – машинально откликнулся Андрюша. – Ну что ж, понятно. Может, так оно и надо?
Мыскин промолчал. Если бы на его месте был Сережа Воронцов, начитанный Сережа, то он не преминул бы процитировать Васисуалия Лоханкина из «Золотого теленка», который вот с таким же жертвенным видом тонко страдал: «А может, так и надо? Может быть, это искупление, и я выйду из него очищенным? Не такова ли судьба всех стоящих выше толпы людей с тонкой конституцией? Да, так надо!»
Но Мыскин не стал сотрясать цитатами сырой воздух «обязьянника». Его необоримо тянуло в сон. Выпитое пиво, казалось, отяжелило тело, веки стали свинцовыми, и через некоторое время Алик оказался в положении Вия, говорившего:
– Поднимите мне веки, не вижу.
Но Алик не стал просить об этом. Утомленный и огорченный, он завалился на лавку и заснул под мутным и остолбенело-укоризненным взглядом своего сиятельного сотоварища по несчастью.
Принц же, словно придавленный случившимся, впервые почувствовал себя простым смертным. Никогда еще не случалось так, чтобы его, Андрея Вишневского, обидели или ущемили в правах. Уж слишком внушительная и влиятельная родня у него была. А тут какие-то менты, каждый из которых не стоил и ногтя начальника дядюшкиной секьюрити Адамова, сажают его, суперзвезду шоу-бизнеса, в кутузку, в «обезьянник». Аскольд и не знал, что существуют такие помещения, в которых было бы так погано. Он вообще с трудом представлял, как можно существовать без кондиционера, без джакузи… а тут его лицом к лицу поставили с таким вопиющим убожеством, что Аскольда чуть было не вывернуло наизнанку. Он с отвращением покосился на храпящего Мыскина. В голове мутилось. Принц спрыгнул со скамьи, а потом вдруг тряхнул решетку и на ленивый вопрос дежурного: «Чего тебе!» – оскалил зубы и с такой гримасой решительно завалился на скамейку и заснул свинцовым сном незаслуженно оскорбленного праведника.
Ему снился Лазурный берег, самопроизвольно танцующие радиомикрофоны и шпиль Петербургского адмиралтейства, почему-то торчащий горизонтально и, как шампур, насаживающий на себя несколько скалящихся в глупых усмешках голов. Одна из них клацнула зубами и спросила:
– Ну и где?…
– Что – где? – ответил Принц и тут же почувствовал боль. С болью пришло осознание того, что это уже не сон. Не открывая глаз, он сделал попытку выцедить какое-нибудь ругательство посквернее, но тут его внушительно вытянули резиновой дубинкой. Его ни разу не били резиновой дубинкой, но он почему-то распознал ее безошибочно.
– Вставай! – рявкнули над ним.
Принц поднялся и начал продирать глаза. Из окружавшего его тумана и выступающих из него мутных полукружий в желтой дымке начали проступать контуры фигур. Лица. Ближе всех к нему выкристаллизовался высокий грузный майор милиции, с желтым лицом и выпуклыми водянистыми светло-голубыми глазами.
Эти-то глаза он свирепо пучил на Аскольда.
– Чего? – выговорил Андрюша Вишневский.
– Он еще спрашивает – чего! – застрекотал майор. – Он еще и спрашивает! Мне тут доложили о твоих художествах, так я вообще не понимаю, почему ты так мирно спишь, когда тебе давно в КПЗ на дюлях кататься пора! Он повернулся к нескольким мужчинам, стоящим у открытой решетки «обезьянника», и бросил:
– Ну… этот?
– Да как же, как же! – ответили ему, и Аскольд с неприятным покалывающим холодком в спине узнал своего «папашу» Гришку Нищина. – Этот!
– Выдумщик он у вас. Он тут говорил, что он звезда эстрады Аскольд, что его дядя и тетя – олигарх, ну и все такое, – хмыкая, сказал майор.
– Да какой он, бляха-муха, там… это мой Сережка, что ж я, не узнаю его, что ли? Он с детства такой немного трехнутый, так что вы на него внимания не это… Он нажрался, спер мою машину и свалил из города.
- Предыдущая
- 40/67
- Следующая
