Перед стеной времени - Юнгер Эрнст - Страница 18

Вследствие этого убийство тоже утрачивает предсказуемый смысл, теряет связь с законом предшествующих поколений. Различие между людьми, которые, как судья или военачальник, легально распоряжаются чужими жизнями с одной стороны и палачом или убийцей – с другой, становится нечетким, дискуссионным, в то время как из-за мелких социальных или экономических разногласий миллионы невинных погибают или томятся в рабстве.

В этой связи неуместно говорить о жертве ни в сакральном смысле, ни в героическом, ни даже практическом (с точки зрения государственной необходимости). Такое убийство следует причислять к тем абстрактным формам, которые мы воспринимаем как несчастные случаи. В количественном отношении они не только достигают уровня военных потерь прежних эпох, но и грозят перерасти в массовую катастрофу. Это тоже предполагает ответственность.

Как бы то ни было, еще ни одно изменение на Земле не произошло бескровно. Мы не знаем, будут ли жертвы, имеющие какой-то действительный смысл, и если да, то какой. Но в одном можно не сомневаться: без крови не обойтись, причем подлинное значение кровопролития, скорее всего, отлично от замысла тех, кто его совершает. Это не просто предположение, имеющее высокую степень вероятности, но единственная мысль, обещающая спасение и примирение.

Ну а пока мы, не видя жертвы, платим пошлину.

Здесь необходимо принять во внимание заблуждение, которое могло сформироваться на основании сказанного. Мифические силы, особенно если их не оберегают, способны проникнуть в исторический мир – это действительно так. Однако не следует понимать конец этого мира как результат агрессивного возвращения мифа в уже упомянутой форме, сообразно которой светлое историческое сознание оказалось бы днем, зажатым между двумя ночами.

На самом деле такое проникновение может осуществляться только фрагментарно и только внутри дня. Конечно, есть все основания ждать его и даже бояться. Но едва ли мы напрямую ощутим власть мифической картины мира. Скорее это будет воля, привязавшая себя к ней. Это будут мечты, которые возникают из протеста против упадка историотворящей силы и приводят даже самых одаренных людей к претенциозной пустоте в искусстве, а в политике – к роковым ошибкам.

Мифическое, как уже сказано, всегда живо, особенно на временных границах: в моменты рождений и смертей, в периоды войн и всевозможных катастроф. Однако в наше время миф силен не сам по себе, а вследствие ослабления исторических форм и фигур, которые их представляют. Мифическое склонно проникать в места разлома, как в раны, но не способно обрести там прежнюю силу, поскольку субстрат недостаточно крепок. Замещая тех, кого в нашем мире нет, усердно лицедействуют певцы и актеры; пестреют маски героев и демонов, из-под которых просвечивают физиономии, лишенные всякой выразительности.

Это явление – еще одна отличительная особенность стыковой зоны. Рядом с ним зияет ужасающая концентрированная реальность. Подобное соседство, напоминающее совмещение двух изображений на картинке-головоломке, может привести к такой двусмысленности происходящего, при которой страдалец приобретет тот ранг, на который рассчитывал преступник, его мучитель. Дело не в том, что страдалец «лучше», а в том, что он вошел в страдание как в более плотную реальность и там становится проводником для чего-то более важного. Он ближе к рождению. Он заплатил более высокую пошлину, причем не только за себя, но и за другого. Сталинград изменил больше, чем Седан[44]. Однако и преступник играет важную роль. Он необходим в том же смысле, в каком необходима наука – не как преобразователь, но как инструмент преобразования мира.

То, что силы мифа в их олицетворенной, вещной, убедительной мощи уже не могут вернуться и снова возобладать, объясняется сменой освещения. После геродотовой зари не стало ночи в прежнем смысле слова. Яркий свет сделал старые образы более робкими и уязвимыми. Они отваживаются выступить вперед лишь настолько, насколько отступает сознание, а происходит это во сне, в мечтах, в пророческом или творческом экстазе, во время сильных потрясений. Впрочем, выход из исторического поля никоим образом не связан с отступлением сознания. Напротив, он способствует постоянному нарастанию способности к критическому восприятию. Одно это свидетельствует против возвращения мифа.

Ослабление мифического бесповоротно, поскольку после Геродота дух приобрел новый характер, новый аспект. Это character indelebilis[45], которого не сотрет никакое принуждение, злодеяние или преступление. Нам давно известно, что наша внутренняя сущность, так же как и наше целое, имеет сложную структуру. Если собрать все силы, которые ее определяют, то среди них непременно окажутся и мифические, в том числе очень мощные. Однако им суждено склониться при появлении сил сознания – те выше рангом. Этого следует ожидать всегда, даже в худшие времена.

В сфере этического дело обстоит так же. С тех пор как появился Христос в качестве «нового света», некоторые вещи сделались невозможными – пусть не практически, но мировоззренчески. Даже если бы из всех церквей давно сделали музеи, каретные сараи или кинотеатры, неискоренимое сознание того, что в этическом смысле прекрасно, а что безобразно, осталось бы прежним. В мифические времена безобразие могло быть прекрасным, как, например, спектакль кровавого жертвоприношения на вершинах мексиканских пирамид, мгновенно превращающийся в злодеяние, стоит лишь взглянуть на него по-христиански. Христианам, разумеется, тоже доводилось совершать нечто подобное, но у них кровопролитие потеряло мифический блеск, сакральность, самоуверенность древней силы. Все это отнято раз и навсегда.

На основании сказанного можно исключить вероятность возвращения мифических фигур на господствующие позиции. Этому не противоречит тот факт, что историческое сознание как историотворящее начало тоже утрачивает, а может быть, и уже утратило власть, причем таким же образом, каким в свое время отняло ее у мифа. Вернемся к картине собрания внутренних сил человека и представим себе, что вошла новая фигура высокого ранга, распознающая старые знаки, но принявшая доселе неизвестное причастие. Оно могло бы придать кровавой пошлине какой-то смысл.

Подобное явление прежде всего проявило бы себя, так сказать, через костюм, то есть через факты, которые невозможно объяснить традиционными средствами. Такие новшества поначалу возникают разобщено. Они не укладываются в привычную систему или укладываются лишь частично, однако быстро прибавляют и в численности, и в весе, так что становится ясно: уловить их и вписать в старый порядок не удастся, они требуют создания новой системы.

Факты сами по себе ничего не меняют, они лишь указывают на перемены. Это уже плоды, а семя было брошено давным-давно (роса, как известно, выпадает в самые темные часы). Давным-давно повеяло тревогой.

Здесь уместно повториться. С чисто хронологической точки зрения каждый миг можно считать концом одного временного промежутка любой длительности и началом следующего. Каждый день заканчиваются и тысяча, и сотня тысяч лет, [отсчитанные от определенных моментов]. Вопрос, однако, в том, обладают ли эти отрезки каким-нибудь качеством вне их измеримой протяженности и соответствуют ли они какому-нибудь циклу.

Если сейчас речь идет о крупном цикле, то можно предположить, что вместе с ним завершается сразу несколько промежутков времени. Вместе с тысячелетием всегда подходит к концу его последний век и последний десяток лет. Если на уровне чисел прослеживается аналогия, то в качественном отношении следует, скорее, говорить о суммировании, как в том случае, когда при определенном расположении небесных тел вместо обычного прилива происходит штормовой прилив или даже всемирный потоп. Если остров уходит под воду, то с ним исчезают и существа, которые на нем жили. Их место занимают кораллы.