Магическая практика. Пройти и (не) влюбиться (СИ) - Шнейдер Наталья "Емелюшка" - Страница 31

– Что у вас опять? – спросил капитан.

Пока я рассказывал, на лице Ротонде брезгливость сменилась возмущением. Но прежде, чем он успел гаркнуть, я, нарушив все представления о субординации, оперся ладонями на стол, склонившись к лицу капитана.

– Если вы полагаете, будто мне приятно было рассказывать, как я потерял голову от похоти, попавшись в такую примитивную ловушку, подумайте еще раз, капитан. Повторяю, все щиты, все охранные заклинания были выставлены как полагается. Я готов подтвердить это под присягой. В деревне нечисто.

– Сядь, – оборвал меня Ротонде.

Повинуясь заклинанию, стул подскочил к столу из угла кабинета, едва не лягнув меня под колени. Я сел. Капитан еще раз перечитал рапорты, но я видел: он тянет время. Не хочет верить, как не захотела поверить Ардженте. Поднял на меня взгляд поверх бумаги.

– Лоренцо, я обрадуюсь, если узнаю, что зря выставил себя идиотом, – негромко сказал я. – Но сейчас мне страшно.

Капитан покачал головой.

– Филактерию ведь уничтожили. Твой предок, верно?

Я кивнул, и он продолжал:

– Значит, говорить, будто Морте все же условно покойный, не приходится. Нет вместилища души – нечему восставать.

– Мой предок остался единственным выжившим из тех, кого послали уничтожить филактерию, и за это он получил дворянство, – начал я, подбирая слова так тщательно, будто от каждого из них зависела судьба мира.

Да так оно и было, в конце-то концов. Если Кардис Морте восстанет, миру, такому, каким мы его знаем, придет конец.

Некромант, жаждущий бессмертия, может стать личем – умертвием, сохранившим память и знания, приобретенные в течение жизни. Подобный ритуал – вершина магического искусства и потому удавался немногим. Поместить в филактерию частицу души, за которую, когда понадобится, она уцепится целиком. Задержится в теле, ставшем непригодным для жизни, удержит разум, способность мыслить и действовать.

День за днем наблюдать, как иссыхает твоя плоть, обращаясь в обтянутый кожей скелет. Не нуждаться в пище – но сохранить способность чувствовать запах прекрасной еды. Проводить ночи в холодной постели – где нет кровообращения, там нет и мужской силы, – но помнить жар объятий. Впрочем, какая постель. Мертвым не нужен сон, и все же они помнят, что такое сновидения, потому что разучились забывать.

День за днем. Месяц за месяцем. Век за веком.

Немногие смогли найти смысл в подобном существовании, прежде чем сошли с ума. И те рано или поздно обрывали собственную не-жизнь. Кто протянул до Последней битвы – погибли в ней или после нее, когда победители, слишком напуганные, не разбирали правых и виноватых.

– Мой предок уничтожил филактерию Кардиса Морте. Но что если тот оказался хитрее? – продолжал я. – Что если филактерия была поддельной?

Или первый Фальконте, случайно или намеренно, обманул остальных? Скажем, попал под действие ментальных чар и думал, будто разрушил сосуд, а на самом деле тот остался невредимым? Я не верил в возможность ментальной магии, вслед за учебниками. Известно, что победители любят преувеличить силу врага, чтобы собственная победа казалась значительней. Не верил, пока не испытал на себе.

Или он мог обмануть остальных, не желая признаваться в неудаче. Решил, будто воскресать нечему. Мы, Фальконте, всегда были гордецами, не способными признать поражение. Но об этом, пожалуй, я не буду говорить вслух.

– Тело сожжено магией, а пепел развеял ветер, – возразил Ротонде. – Воскресать не во что.

– Сотня тел живет в предгорье. Молодые, старые, мужчины, женщины. Выбирай – не хочу.

У меня самого зашевелились волосы на затылке при этой мысли.

– Это невозможно. – Капитан сцепил руки в замок, но я успел заметить, что пальцы его дрогнули.

Я не стал спорить. Невозможно. Многое считалось невозможным до того, как Кардис Морте сделал это.

– Здесь десяток солдат и всего два боевых мага, – медленно произнес Ротонде. – Мне даже некого послать в Кранивилью убедиться, что вы не врете, потому что солдаты не почуют магию.

А в деревне один – одна! – боевой маг-недоучка. Нужно было отправить с докладом ее – но смогла бы Габриэла убедить капитана? Сомневаюсь.

Только бы ничего не случилось, пока я здесь!

– Я отправлю донесение в штаб округа. Это все, что я могу сделать. – Ротонде потер ладонями лицо. – Но велика вероятность, что это ничего не изменит.

Я кивнул. Армия – структура очень неповоротливая. Ротонде не может прыгнуть через голову своего непосредственного командования, поэтому напишет в штаб округа. Но все силы и средства, которые есть в их распоряжении, уже распределены по гарнизонам в таком же захолустье, как Вальтремо. Значит, оттуда донесение пойдет в штаб провинции, потом в региональное подразделение и лишь потом в генеральный штаб. Который, возможно, решит принять меры.

При условии, что на каждом, на каждом этапе тот, в чьи руки попадет донесение Ротонде, поверит ему, а не подумает, будто капитан совсем одурел от скуки или поленился проверить дошедшие до него слухи.

Какова вероятность этого?

– Еще. – Ротонде открыл сейф в стене и достал оттуда артефакт. – Вот, возьми сигналку. Активируешь – я узнаю и приведу своих. Но упаси тебя Семеро…

– Я, может, и остолоп, но не дурак, капитан, – сказал я, забирая артефакт. – Спасибо. Пойду загляну в храм, помолюсь Семерым, чтобы я ошибся.

Ротонде невесело хмыкнул.

– Свободен.

Как я ни спешил обратно в Кранивилью, все же зашел на почтовую станцию. Если официальные пути слишком медленные, воспользуюсь неофициальными.

Если дед мне поверит.

Если я не ошибся.

Великие Семеро, сделайте так, чтобы я ошибся!

Леон

Грозовая туча закрыла небо, когда я подъезжал к Кранивилье. Но лошаденка сменила трусцу на ленивый шаг. То ли утомившись всю обратную дорогу топать в гору, то ли специально подгадывая, чтобы попасть под ливень.

И вот вроде ждал я дождя, но все равно не успел собрать щит, когда разверзлись хляби небесные. Я поднял голову к бушующему небу и тут же зажмурился. По внутренней стороне век зазмеились разноцветные молнии, а в следующий миг шарахнуло так, что я подпрыгнул, а лошаденка рванула – куда там породистому рысаку, еле остановил.

Щит создавать уже не было смысла: я промок мгновенно. Я кое-как затащил лошадь во двор мастро Скварчопули, долго стучал в дверь. То ли хозяин за громовыми раскатами не сразу услышал меня, то ли забился в угол, как его собака, скулящая из глубины будки. Дверь так и не открылась. Пришлось самому выпрягать лошадь – я не сразу вспомнил, как это делается, – и заводить в денник, а потом протирать пуком соломы. Животинка не виновата, что у нее такой хозяин.

Я надеялся, что, пока вожусь с лошаденкой, гроза минует: летние дожди собираются быстро и так же быстро заканчиваются, оставив мир сиять разноцветными каплями в солнечном свете. Но сегодня ненастье словно бы и вовсе не собиралось прекращаться. Молнии разрывали небо одна за другой, гремело так, будто мир раскалывался. По всей деревне заполошно кудахтали куры, мычали коровы, ржали лошади. Да мне и самому при очередном ударе грома хотелось присесть и закрыть голову руками, а потом побежать что есть мочи. Бежать я все же не стал из-за непонятного самому себе чувства противоречия. Как бы жутко ни было, я все же человек, а не пес или курица.

Я уже взялся за калитку дома бабки Салы, когда что-то заставило меня обернуться.

По тропинке с горки, где жила Габриэла, спускались две фигуры. Одна – высокая, широкоплечая. Вторая – тоненькая, в штанах.

Что кому-то из деревенских мужиков… нет, парней понадобилось от Габриэлы в такую погоду? Подождать не могло?

Стоило бы открыть калитку и рвануть домой – просохнуть, выпить горячего травяного настоя. У бабки Салы были сборы на все случаи жизни: «от жару», «против тоски» и «чтобы спалось как младенцу». Мне бы сейчас пригодился «для сугреву», да с медом. Хоть дождь поначалу и казался теплым, но ветер, который щит ослабил, но не остановил вовсе, сквозь мокрую одежду пробирал до костей. А потом можно и «чтобы спалось»: прошлой ночью мне снились кошмары.