Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую - Фергюсон Ниал - Страница 75

Те, кто отвечал у союзников за пропаганду, естественно, охотно с этим соглашались. “Если бы люди знали правду, война прекратилась бы уже завтра, — заявил Ллойд Джордж редактору Manchester Guardian Ч. П. Скотту в трудном декабре 1917 года. — Но, разумеется, они ничего не знают — и не могут знать. Корреспонденты не пишут правду, а цензура ее не пропускает”^{1137}. Писатель Джон Бакен, игравший важную роль в британской пропаганде, был того же мнения. “Что касается Британии, — заметил он в 1917 году, — то она не провоевала бы и месяца, если бы не газеты”^{1138}. Бивербрук, в свою очередь, говорил, что кинохроника, которая выпускалась, когда он был министром информации, “стала решающим фактором, поддерживавшим моральный дух народа в черные дни начала лета 1918 года”^{1139}. Нортклифф даже дошел до заявлений о том, что “умелая пропаганда, вероятно, сократила войну на год и сберегла нам миллионы фунтов и не менее миллиона жизней”^{1140}. Безусловно, призвание пропагандиста не выглядело благородным. Говоря словами А. Р. Бьюкенена, “циник мог бы испытывать искушение заявить, что, пока одни патриоты шли на фронт и там умирали за свою страну, другие оставались в тылу и лгали”^{1141}. Однако, даже если во время войны руководителям британских медиа и приходилось поступиться честью, эта жертва многими воспринималась как оправданная — или, по крайней мере, выглядела эффективной^{1142}.

Должности, которые получали тогда владельцы газет, говорят сами за себя. Ллойд Джордж отправил в мае 1917 году Нортклиффа в США с особым поручением, а в феврале 1918 года доверил ему руководство пропагандой во вражеских странах. Его брат Гарольд в 1916 году был назначен генеральным директором Департамента вещевого довольствия Армии Его Величества, а годом позже стал министром авиации. Канадский предприниматель и член парламента от Юнионистской партии сэр Макс Эйткен, приобретший в декабре 1916 года контрольный пакет акций Daily Express, в феврале 1918 года стал канцлером герцогства Ланкастерского и министром информации. Не обходили их и почестями. Нортклифф, ставший пэром еще в 1905 году, получил в 1917 году титул виконта. Его брат Гарольд Хамсуорт стал в 1914 году бароном, а в 1919 году виконтом — Ротермиром. В январе 1917 года Эйткен, посвященный в рыцари в 1911 году и получивший титул баронета в июле 1916 года, стал лордом Бивербруком. Владелец Observer Уолдорф Астор получил в 1916 году титул барона, а в 1917 году — виконта. Сэр Джордж Ридделл, владелец News of the World, стал пэром в 1920 году, а Генри Диэл из компании United Newspapers и редактор Sunday Times и Financial Times У. Ю. Берри — в 1921 году. Редактору Daily Chronicle Роберту Дональду в 1916 году предлагали титул баронета, но он отказался. Не меньше двенадцати представителей медиа были посвящены в рыцари^{1143}. Ллойд Джордж постарался отблагодарить “властителей прессы” за верную службу.

Представления о том, что пресса обладает огромной властью и при этом абсолютно безответственна, разумеется, возникли задолго до начала Первой мировой войны. Однако война явно увеличила власть медиа — во всех странах. Венский сатирик Карл Краус считал прессу главным бенефициаром войны — а в каком-то смысле и ее зачинщиком. Даже знаменитые “Четырнадцать пунктов” президента Вильсона, как утверждается, были сформулированы в ответ на запрос представителя американского Комитета по общественной информации в Петрограде Эдгара Сиссона^{1144}.

Тем, кто пытается объяснить исход войны чем-то, кроме собственно военных факторов, разумеется, очень удобно видеть между пропагандистскими технологиями воюющих сторон некие глубинные различия. Однако при внимательном рассмотрении эта теория не выдерживает критики. Как заметил Жорж Вайль, “каждая из воюющих стран убеждала себя, что ее правительство пренебрегает пропагандой, в то время как враг… успешно ее использует”^{1145}. На деле пресса не была полностью поставлена под контроль и приведена к единомыслию ни в одной из стран. Инструменты для осуществления цензуры и управления медиа каждый раз приходилось изобретать на ходу — и эффективностью они не отличались. Пропаганда по большей части была направлена на нейтральные страны, а не на внутреннее общественное мнение. Когда попытки влиять на “внутренний фронт” все-таки предпринимались, задачи в основном были негативными: подавлять инакомыслие. Главной положительной задачей было увеличить продажи облигаций военного займа, а также (в самой Великобритании и во всей империи) привлечь новых новобранцев. В течение большей части войны к солдатам пропаганда практически не обращалась, хотя исход войны определяли именно они.

Стоит обратить внимание на то, насколько разнообразны были мнения европейской прессы перед началом Первой мировой. 30 июня 1914 года Neue Freie Presse, оплот венских либералов, объявила, что, несмотря на убийство в Сараево, “главной политической целью монархии” остается “почетный мир без проявления слабости, защищающий [наши] интересы”. 2 июля газета также добавила, что “в наши дни невозможно воевать из мести”^{1146}. Две недели спустя она продолжала сохранять спокойствие. “Человека… который отдаст приказ… поджечь весь мир ради Великой Сербии, нет и не будет”, — писала она 16 июля, подтверждая “мирный настрой монархии”. Даже когда она перешла к более воинственному тону в адрес Сербии, она по-прежнему утверждала, что “локальные конфликты не должны перерастать в мировые войны” (18 июля)^{1147}. Венгерская Pester Lloyd высказывалась весь июль столь же сдержанно^{1148}.

В Германии либеральная Berliner Tageblatt странным образом считала “великосербский вопрос” одним из “наиболее опасных и пугающих вопросов, затрагивающих всех нас”. Тем не менее 30 июля она все еще уверяла, что “германцы — абсолютно мирный народ”, а после официального объявления о мобилизации в России ограничилась призывом “обеспечить безопасность границ”^{1149}. Западногерманская Frankfurter Zeitung тоже не стремилась к войне^{1150}. Не выглядела воинственной и католическая пресса: хотя Kölnische Zeitung после начала войны ударилась в “ура-патриотизм”, однако Germania еще 30 июля доказывала, что германский народ “больше всего хочет мира”^{1151}. Консервативная (и традиционно ориентировавшаяся на мнение правительства) Norddeutsche Allgemeine Zeitung последовательно призывала ограничить расползание австрийско-сербского конфликта^{1152} и даже возразила Berliner Tageblatt, пессимистически заявившей 1 августа, что война неизбежна^{1153}. Разумеется, эту разноголосицу можно считать результатом коварных планов германского правительства, стремившегося замаскировать свою воинственность миролюбивыми статьями. Однако подобные представления выглядят анахроничными. Намного вероятнее, что правительство было слишком занято дипломатическими и военными вопросами и просто не давало прессе руководящих указаний^{1154}.