Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую - Фергюсон Ниал - Страница 58

Неудивительно, что в этих условиях французское и российское правительства начали давить на Грея, требуя прояснить позицию Великобритании^{848}. Франция считала, что если Грей “публично объявит, что Англия в случае конфликта… придет на помощь Франции, то войны можно будет избежать”^{849}. Но Грей, несколько дней пытавшийся намекнуть на это Лихновскому, знал, что он не в состоянии единолично дать такое обязательство. Правда, “ястребы” из МИДа указывали, что (по выражению Кроу) Антанта “выковала” “духовные узы” и поэтому “мы должны сразу же отдать приказ о мобилизации армии” (слова Никольсона)^{850}. Однако Грей (с 1911 года это неоднократно подтверждалось) был не в состоянии действовать без поддержки коллег-министров и своей партии, не говоря уже о призрачной силе, к которой часто апеллируют политики, — о силе “общественного мнения”. И было далеко не ясно, может ли он положиться на кого-либо для оправдания публичного обещания военной помощи Франции. В итоге решили не принимать никакого решения, “поскольку, [как выразился Герберт Сэмюел,] если обе стороны не знают, что предпримем мы, то обе не пожелают рисковать”^{851}. Самое большее, что мог сделать Грей, — это повторить Лихновскому частным образом (“чтобы впоследствии не упрекнули в вероломстве”), что “если [Германия] и Франция будут вовлечены [в конфликт], это вынудит английское правительство… быстро принять решение. Нельзя будет более оставаться в стороне и ждать”^{852}. Почему прежние заявления Грея не убеждали Бетман-Гольвега, а это впечатлило? А вот почему: впервые Грей дал понять, что действия англичан в поддержку Франции будут стремительными^{853}. Столь же сильное впечатление в Лондоне произвел призыв Бетман-Гольвега (прозвучавший незадолго до того, как он узнал о предупреждении, сделанном Греем Лихновскому) к англичанам сохранять нейтралитет: теперь намерение Германии напасть на Францию было очевидным^{854}. Но, хотя предложение немцев было резко отклонено, следующим шагом англичан не стало обязательство вмешаться в европейский конфликт, и распоряжения Черчилля по флоту 28–29 июля определенно не имели такого же смысла, как приказы о мобилизации сухопутных сил в континентальных странах^{855}. Напротив: Грей, сделав неофициальное предупреждение, явно смягчил официальный курс в отношении Германии, чтобы в последний раз привлечь внимание к идее четырехсторонних переговоров^{856}. Утром 31 июля Грей даже заявил Лихновскому:

“Разумное предложение”, которое имел в виду Грей, заключалось в том, что “Германия обязуется не нападать на Францию, если та в случае войны России с Германией сохранит нейтралитет [или хотя бы откажется отправить свои войска за границу]”^{857}. Даже пессимист Лихновский, слыша такое, начал думать, что “в случае вероятной войны Англия может занять выжидательную позицию”^{858}. Официальный Париж отреагировал с унынием. Вечером 1 августа Грей прямо заявил Камбону:

Приватно сделанное Лихновскому предупреждение, как объяснил Грей Камбону, — “не то же самое, что… обещание Франции”^{860}. Грей оказался не готов дать бельгийскому послу гарантии даже в том, что “если Германия нарушит нейтралитет Бельгии, мы определенно поможем ей”, — хотя впоследствии правительство много рассуждало о соответствующем своем обязательстве^{861}.

Грей в те судьбоносные дни был связан внутриполитическими обстоятельствами. Как мы видели, многие либеральные политики и журналисты выступали резко против вмешательства^{862}. 30 июля 22 либерала — члена “заднескамеечного” Комитета по иностранным делам — через Артура Понсонби уведомили о том, что “любое решение в поддержку участия в войне в Европе встретит не только сильнейшее неодобрение, но и лишит правительства поддержки”^{863}. Асквит считал, что около 3/4 депутатов от его партии предпочитало “абсолютное невмешательство — любой ценой”^{864}. Кабинет министров это учел, и сторонники вмешательства в конфликт на континенте остались в явном меньшинстве. Девятнадцать человек, которые собрались 31 июля, можно разделить на три неравные группы: во-первых, на тех, кто (вместе с большинством партии) предпочитал, чтобы Великобритания немедленно объявила о своем нейтралитете (Морли, Саймон, Джон Бернс, граф Бичем, Ч. Гобхауз и др.), во-вторых, сторонники вмешательства (Грей и Черчилль) и, в-третьих, неопределившиеся (в том числе Маккенна, Холдейн, Сэмюел, Харкорт, квакер Джозеф Пиз и маркиз Кру, а также, вероятно, Ллойд Джордж и, конечно, сам Асквит^{865}). Морли решительно возразил против выступления на стороне России, и большинство явно было готово с ним согласиться. Однако угрозы Грея подать в отставку в случае “категорически бескомпромиссной политики невмешательства” оказалось достаточно для того, чтобы ситуация зашла в тупик^{866}. Кабинет министров согласился с тем, что “английское общественное мнение не позволит нам сейчас поддержать Францию… Нам нечего сказать в поддержку своей позиции”^{867}.

Ситуация сдвинулась с мертвой точки вечером 1 августа. Пока Грей играл в бильярд в клубе “Брукс”, Черчилль сумел убедить Асквита (после известия о том, что Германия объявила войну России) в необходимости отдать приказ ВМФ о мобилизации^{868}. Это лишь побудило Морли и Саймона на следующее утро пригрозить отставкой, а большинство — снова отвергнуть настойчивые призывы Грея открыто объявить о готовности вмешаться. В то судьбоносное воскресенье все, к чему удалось прийти на первом заседании, — это “если германский флот выйдет в Ла-Манш или Северное море, чтобы предпринять враждебные действия против французского побережья или судоходства, то английский флот обеспечит защиту в полной доступной ему мере”^{869}. Даже это заявление (далекое от объявления войны, если учесть, что подобные германские операции на море были крайне маловероятны) оказалось чересчур для главы Торговой палаты Джона Бернса: он подал в отставку. Герберт Сэмюел заметил, что “если так пойдет и дальше, с Асквитом останется Грей… и еще три [министра]. Думаю, все остальные подадут в отставку”^{870}.