Раб и солдат - "Greko" - Страница 7

Через неделю таких мук он заболел. Его бил кашель с густой коричневой мокротой. Обеспокоенный хозяин смилостивился. Выдал старую изодранную бурку и ослабил цепь. Теперь Милов мог садиться у очага и греть попеременно то спину, то грудь. Сразу появилась новая напасть. Если сидеть близко к огню, цепь нагревалась и жгла немилосердно шею. Появились язвы, кровоточащие ранки и пузыри от ожогов. У Васи поднялась температура. Все тело, непривычное к отсутствию душа, немилосердно чесалось и зудело. Бедный Милов снова впал в состояние прострации и полного безразличия к окружающему.

Как-то днем в лачугу заглянули Васин хозяин и местный старейшина.

— Хази, — сказал тамада и показал на Милова, — ты дурак или притворяешься? Как ты этой дохлятиной будешь свой долг закрывать? Нормальный хозяин заботится о своей собственности.

— Бедно живу, — буркнул горец. — Мне бы сбегать вниз что-нибудь украсть. Но боюсь отлучиться. Этот гяур уж больно резким оказался. Крепко дерется. Бока мне намял.

— Сейчас он и ребенка не напугает. Пришел бы в аул какой-нибудь эфенди, выклевал бы тебе весь мозг. Гяура убить — святое дело, но Коран не велит истязать любого, пусть и неверного. Так и быть: возьму его к себе на неделю. Приведу в порядок. А ты уж изволь свои дела за это время поправить.

По команде старейшины в лачугу зашли двое таких же рабов, как Вася. Грубо бритых налысо и с отупевшими глазами. Они отстегнули цепь и на руках перенесли обессилевшего Милова в кунацкую тамады. Более теплую, чем прежняя сарайка. С оконцами, прикрытыми ставнями по случаю холодов и с хорошо гревшим очагом, набитым сухими дровами. Тоже не шедевр архитектуры, но качество жизни рвануло вверх так, будто Вася во дворец попал.

Впорхнули две молоденькие девчушки, одетые чудно и не без изящества. Одна белокожая и белокурая, с голубыми глазками как у фарфоровой куколки, смешливая и озорная, двенадцати лет. Вторая — смуглая и постарше, в туго затянутом на груди и талии кожаном корсете. Они обмыли Васю. Смазали его язвы и раны коровьим маслом. Наложили повязки и с веселым щебетом убежали за едой. Притащили два низких столика. Наставили на них плошки со всякой всячиной. По сравнению с прежней кормежкой — настоящий пир. Только несоленый. И есть пришлось пальцами.

Тамада, проявляя уважение, за стол не садился. Стоял и смотрел, как Вася жадно ест.

— Ты мой гость, урус Ивась, хоть и не по своей воле, — сказал старейшина, добродушно улыбаясь, и приказал своим рабам следить за пленником.

Вася все еще не понимал, где очутился, как и языка, на котором все разговаривали. Когда пик болезни прошел и голова стала соображать, попробовал позадавать вопросы. Но по-русски никто не понимал. Тамада был бы и рад поболтать с новым человеком, но переводчика в ауле не нашлось. Рабы же, стерегшие Васю, своей тупостью могли бы посоперничать с ослами. Им что на русском, что на китайском вопросы задавай — один черт. Отчаяние с каждым днем все больше захлестывало Милова. Он не мог уразуметь, за какие грехи его так наказала жизнь. Попил пивка, называется!

Через неделю каникулы режима средней строгости закончились. Вернулся Васин хозяин, приведя с собой нового пленника. Здорового, как лось, татарина, плакавшего горькими слезами в ответ на требование горца заплатить выкуп.

— Давай две коровы или арбу проса! — требовал Хази.

Он по складу ума был довольно туповат и примитивен донельзя. Потому и перебивался случайной добычей. И был в ауле одним из самых худых хозяев, у которого бабы так поизносились, что носа на улицу не казали, чтобы не позориться. Ни гостей принять достойно, ни угощения выставить в рамадан. Ему все казалось, что вот-вот удачу ухватит за хвост. Очередная «удача» обернулась вот таким упрямым ногайцем.

Татарин на все требования заламывал руки и кричал, что он беден и круглый сирота, за которого некому вступиться или заплатить выкуп.

— Клянись на Коране, что не сбежишь! — потребовал горец.

Татарин поклялся, а ночью сбежал. Вася и не заметил. Его снова приковали цепью, обернув ее на этот раз вокруг ноги. Спал он, благодаря этому, лучше и даже не понял, как татарину удалось ускользнуть.

Его вернули поздно вечером. Всего избитого и замерзшего. Половина аула по заведенному обычаю рванула в погоню. По глубокому снегу беглец далеко не ушел.

Неудачный побег татарина пнул Милова в зад, заставив выйти из ступора, в который он впал, изменяя себе.

«Зимой следы никак не скрыть, — подумал Вася. — Нужно ждать весны».

Он попробовал разговорить незадачливого беглеца, когда тот немного оклемался. Тот долго отмалчивался. Притворялся, что не понимает по-русски. Но в какой-то момент Вася понял: врет! Просто Милов был для него темной лошадкой, а не товарищем по несчастью. Недоверие и страх за свою судьбу озлобили татарина. На любой вопрос он все шипел сквозь зубы: яман, яман.

— Вот же ты чурка косоглазая! — не выдержал Вася. — Не видишь, сижу, как и ты, на цепи! Такой же пленник! Неужели ты думаешь, я о свободе не мечтаю?

Татарин сверкнул яростно глазами и отвернулся к стене. Сделал вид, что спит.

Так продолжалось несколько дней. В обед, как по расписанию, являлся Хази. Начинался торг.

Если верно утверждение, гласящее, что жадность порождает бедность, то верно и обратное. Нищета Хази, как у многих в горах, подстегивала его алчность, загоняя его все глубже в отчаяние. Горцу не хотелось кормить еще одного пленника всю зиму. Самим бы как-то протянуть. Но и отпускать татарина за просто так резона не было. С каждым разом Хази снижал сумму выкупа, но татарин не уступал, несмотря на страдания, которые ему причиняли цепи, натянутые более туго, чем у Васи. Хази уходил, ругаясь и грозя смертью неуступчивому пленнику. Тот лишь усмехался в ответ. Но в спину.

Лед недоверия между сидельцами удалось сломать, лишь когда татарин заболел. Побои и неподвижность не прошли бесследно. У него начался жар. Он сразу ослабел. Вася, кое-как доковыляв до него, напоил его водой и привалился рядом к стене.

— Бесполезно сейчас пытаться отсюда вырваться. Далеко не уйдешь. Эх, знать бы еще куда? Что молчишь, баранья башка?

— Твой башка — ишак башка! — не выдержал оскорблений татарин.

— Отчего вы все так чудно одеты? — Вася тут же задал вопрос, который его не переставал мучать.

Татарин не ответил. Но в стенку пялиться перестал. Развернулся к Васе лицом.

— Почему пища вся несоленая? — снова спросил Вася. У него вопросов накопилась полная кубышка.

— Тузлук воин кушать, — наконец-то, раскололся татарин.

Вася не понял, о чем шла речь, но для закрепления успеха спросил:

— Тебя как звать-величать?

— Абдул-Гани.

— А меня Вася. Василий.

— Урус! — сплюнул презрительно татарин.

— Чем тебе русские не угодили? — удивился Василий.

— Мой народ гонять! Баранкош отнимать. Кибитка ломать. Ко-бзаге[1]!

— Что за нелепость? Кто же посмел вас обидеть?

— Царь генерал послал. Ногай убивать-гонять.

— Царь? — засмеялся Вася. — Может, скажешь, Чингиз-хан?

— Тупой башка, урус! Много лун ногай от урус страдать. Совсем мало остался ногай.

— Подожди! — опешил Вася. — Ты говоришь, вас царь мучает. Кто же тогда сейчас правит на Руси?

— Царь Николай!

Вася откинулся на стенку хижины и схватился руками за голову. Он сразу понял: ногаец не врет!

«Это как же понимать? Я попаданец⁈»

Далекий волчий вой стал ему ответом.

Коста. Москва-Петербург. Январь 1838 года.

Если и было в России лучшее время для дальних путешествий, так это, конечно, зима! Не попади путник в метель или не застань его в дороге оттепель или ледяной дождь — и поездка превращалась в радостное приключение под малиновый звон тройки. В санях под меховой полостью было тепло и уютно. Снег скрипел под широкими, обитыми железом полозьями, убаюкивая. Позвякивали колокольчики. Вдвоем с Тамарой, прижавшись друг к другу? Чего же более пожелать⁈