Раб и солдат - "Greko" - Страница 30

— Поверьте, — успокаиваю я его, — только для ваших глаз! Не зевайте, как устрица, глядя на солнце. Изучайте. И делайте выводы.

Успокаивается, как может. Вздыхает пару раз. А я уже бумаги обратно прячу. Наконец, решается. Поднимает глаза на меня.

— Хорошо! — говорит. — Чего вы хотите?

Фонтон остановился. Смотрел на меня с улыбкой.

— И? — я ждал все-таки более эффектного финала.

— И — вуаля!

Феликс Петрович, как я и желал того, эффектно предъявил мне несколько бумаг — копий писем посла Понсонби к сэру Палмерстону.

— Ловко получилось! — порадовался я.

— Если иметь полную руку козырей, сложно проиграть партию, — назидательно ответил Фонтон. ­– Но не все вышло так, как задумывали.

— Почему? — я недоумевал. — Во мне дело? В том, что он догадался, кто его сдал? Подумаешь, печаль! «Рыбий глаз» — теперь наш с потрохами. Письма получили…

— Ну, во-первых, против тебя прямых улик у него нет. Одни догадки. Во-вторых, я бы уж так не горячился с «потрохами». Всегда возможны варианты. Может и соскочить.

— А, в-третьих?

— А, в-третьих, к моему сожалению, — признался мне Фонтон, — он не может ни вытащить черкесского вождя в Константинополь, ни отправить в Базарджик. Он не хочет рисковать и просить своих влиятельных турецких друзей вмешиваться в эту историю. Так что остается или подделка приказа, или твоя прекрасная мадам с Босфора.

Я вздохнул. Делать нечего, нужно идти на поклон к Малике. С самого начала, как у меня родился план, я знал, что этого не избежать.

— Чего вздыхаем? — строго спросил Феликс Петрович. — Чай, не впервой.

— Ну, да… — согласился я.

— Тогда, чего сидим, кого ждем? — прищурился Фонтон.

Я пулей выбежал из его кабинета в направлении стоянки каиков.

… От набережной Бююкдере рванул что есть мочи опять на поклон к Фалилею. Теперь попросил, чтобы он передал Малике, что буду ждать у забора в ее саду. Абиссинец выслушал меня молча. Не удивился. Прекрасно знал, что мне известно, как можно в этот сад пробраться. Кивнул. Ушёл.

«Вот, чёрт! — спохватился я. — Малика же говорила, что у него какие-то проблемы. Что сам не свой. А я даже не поинтересовался. Вернётся, спрошу обязательно. И как, вот, я должен был догадаться, что у него какие-то неприятности, о, женщина⁈ С его лица можно лепить каменные изваяния острова Пасхи! Хрен, чего разглядишь! Никаких эмоций!»

Пока сетовал на себя за то, что не разбираюсь в людях так, как это умеют делать умные женщины, Фалилей вернулся.

— Она ждёт! Можно сейчас!

— Спасибо!

Я обнял его и уже сделал первые шаги, чтобы побежать, как чертыхнулся, попенял на свою толстокожесть и забывчивость. Остановился. Решил забрать себе лавры Малики. Выступил невиданным экспертом потёмок человеческой души! Позёр, одно слово!

— Фалилей, друг мой! Мне кажется, или тебя что-то очень сильно беспокоит? — спросил с участием.

— Делай свои дела, — припечатал абиссинец. — Потом скажу.

— Терпит?

— Да. Спасибо.

— Хорошо.

… Снова я скользил в тенях по холмам за Бююкдере. Не на крыльях ночи, но любви. Ее не выкинешь, как слова из песни, ластиком не сотрешь. Прости, Тамара! Быть может, это нечестно, но Малика навечно отпечаталась в моей душе.

К саду прокрался спокойно. Сердце из груди не выпрыгивало от воспоминаний о первом моём сознательном убийстве. Слёзы не лил. Волосы не рвал. Барыш заслужил это. «Собаке — собачья смерть!» — как любил повторять мой отец, и пальцем не тронувший ни одного пса.

«Действительно, толстокожим стал!» — усмехнулся я.

Тут же чуть не рассмеялся, подумав, что не совсем верное замечание о себе, любимом. Во всяком случае, нельзя его отнести ко мне целиком и полностью. Потому что увидел Малику. И сердце тут же радостно запрыгало в грудной клетке.

Сидела без накидки. Я тихонько окликнул ее из-за циновки, прикидывающийся секцией неприступного забора.

— Малика!

Она подошла к хлипкой ограде. Я не выдержал. Сорвал один угол циновки. Склонился. Стал целовать руки, просунув голову в дыру.

— Коста! — Малика обхватила мою голову, поцеловала в темя.

«Вот это теперь будет наш обычный ритуал, — подумал без сожаления. — Я смогу и буду целовать только её руки. Она — мою голову».

Еле оторвался. Присел на колено. Рук её не отпускал. Смотрел улыбаясь.

— Ты, как мой Метин! — рассмеялась Малика. — Тоже вот так сядет, держит меня за ручки, молчит и улыбается.

— У мальчика — хороший вкус и чувство прекрасного! — улыбнулся я. — Ему повезло быть сыном такой великолепной женщины.

— Коста, Коста! — покачала головой царица. — Как же я люблю твои слова! Ты ласкаешь мой слух, ими играя!

— Потому что я говорю правду! С тобой всегда только правду!

— Спасибо, любимый! — Малика протянула рука, стала вытирать выступивший пот у меня на лбу. — Мужчины, мужчины! Опять бегаешь? Что на этот раз тебя привело ко мне?

— Малика! — попытался было я возразить.

— Милый, я знаю, что ты скучаешь по мне, — улыбнулась. — Но пришёл по делу. Я не в обиде. Говори, что нужно?

Я изложил просьбу.

— Мужчины! — усмехнулась Малика, вставая. — Конечно, у меня есть чистые бланки за подписью мужа. Как я могу без них вести дела в столице в его отсутствие? Жди!

Ждать пришлось недолго. И пяти минут не прошло. Малика вернулась с нужной для меня бумагой. Передала.

— Малика, — начал я, забирая чистый бланк с висящей печатью, — я должен предупредить…

— Что это опасно, — закончила она за меня. — Я знаю.

— Ты можешь…

— Не могу. Забирай. Просто я знаю, что ты ни за что меня не подставишь. Сам же говорил. Всегда меня защитишь!

— Да, душа моя, всегда!

— И моего сына! — улыбнулась Малика, припомнив мне моё обещание.

— И Метина!

— Так чего же мне волноваться, Коста, любимый⁈

— Да, царица. Не волнуйся!

Я опять склонил голову, целуя её руки. Она опять чмокнула меня в голову.

«Теперь — только так!» — улыбнулся про себя.

— Опять побежишь? — спросила Малика.

— Надо! — вздохнул я.

— Мужчины! — усмехнулась царица и загадочно добавила. — Вечно вы все путаете!

… Обратно добрался без проблем. Не отказал себе в удовольствии таким же «вуаля» предъявить вожделенную бумагу Феликсу Петровичу. Он оценил. Рассмеялся. И тут же присвистнул.

— В чем дело? — встревожился я.

— А муж-то твоей зазнобы вырос в чинах! Уже не бей. Генерал Селим-паша!

Настал мой черед удивляться.

— Ладно! «Сейчас все обтяпаем, как следоват», как говорит наш незабвенный управляющий Иван Денисович. А ты чего копытом бьёшь? Намылился куда?

— Феликс Петрович, воля ваша, конечно, но к Тиграну я должен сходить, — тут затараторил в своё оправдание. — И не потому, что соскучился. Он — человек полезный. Всё, что нужно, сможет достать. Мало ли. Поговорю, предупрежу.

— Да успокойся ты! Стюарт уже не помеха, — усмехнулся Фонтон. — Сейчас можешь встретиться с дружком закадычным. Но без возлияний! Обнялся, поговорил, предупредил и обратно!

— Так и будет, — уверил я шефа.

… И опять сердце не слушалось. Рвалось наружу.

Тигран не сразу заметил меня. Был занят с покупателем. Я успел отметить, что он хорошо держится. Практически не состарился. Чуть больше седины, но для армян седые волосы — не показатель возраста. Действительно, лавка его расширилась. Отсюда, с входных ступенек, я уже не мог разглядеть дальний конец её.

В какой-то момент Тигран боковым зрением увидел, что некто уже приличное время стоит у входа не шелохнувшись. Бросил короткий взгляд. Не узнал. Мундир глаз замылил. Вернулся к покупателю. Я улыбнулся, предполагая, что сейчас последует. Обычная человеческая реакция. Глаза не узнали, а мозг уже перебирает сотни образов, потому что получил сигнал, что что-то в этом человеке есть до боли знакомое. Потом — вспышка! Бог мой!

Тигран резко обернулся. Я улыбался. Глаза мои блестели. Мудрый старик не стал кричать, памятуя о моём тяжелом «наследии» в этом городе и странном для него образе русского офицера.