Люди и руины - Эвола Юлиус - Страница 23

Среди этих общих установок стоит указать на одну, которая более чем какая-либо другая подпитывает экономическую одержимость.

Рассказывают, что в одной неевропейской, но имеющей древнюю цивилизацию стране, на одном американском предприятии, заметив низкое рвение местных жителей, нанятых для выполнения определенных работ, решили, что наилучшим средством подстегнуть их станет удвоение оплаты. Однако большинство рабочих предпочло сократить вдвое количество рабочих часов. Полагая, что первоначальное вознаграждение было вполне достаточным для удовлетворения их нормальных и естественных потребностей, они посчитали нелепым отдавать работе больше того времени, которого по новым расценкам им хватало, чтобы обеспечить себя. Рассказывают также, что РЕНАН, однажды посетивший промышленную выставку товаров того времени, выйдя, воскликнул: «Сколько же там вещей, без которых я прекрасно могу обойтись!»

Сравните это с нынешним стахановским движением, экономическим «активизмом», «обществом процветания» и «потребления». Подобные истории лучше любых отвлеченных рассуждений дают мерило для различения двух основополагающих установок, одну из которых должно считать здоровой и нормальной, а другую — психопатической и извращенной.

Хотя первый случай относится к неевропейской стране, не следует ссылаться здесь на инерцию и лень рас, не «динамичных» и не «созидательных» по сравнению с западными. Подобное противопоставление, как и многие другие, носит искусственный и односторонний характер. Действительно, достаточно отвлечься от «современной» цивилизации — которая, кстати, теперь уже не является чисто западной, — чтобы обнаружить в том числе и у нас самих схожие жизненную концепцию, внутреннюю установку, оценку наживы и труда. До появления в Европе того, что в учебниках многозначительно называют «меркантилизмом» или «рыночной экономикой» (это выражение многозначительно, поскольку свидетельствует, что тон этой экономике задавали исключительно торгаши и ростовщики),[39] которая быстро и неизбежно переросла в современный капитализм, согласно основополагающему экономическому критерию внешний достаток имел определенные ограничения, а труд и стремление к прибыли считались оправданными лишь в той мере, насколько они были необходимы для обеспечения жизни, подобающей положению, занимаемому человеком в обществе. Такова была концепция томизма, и позднее те же взгляды исповедовал ЛЮТЕР. В целом это ничем не отличается от древней корпоративной этики, в которой основное внимание уделялось ценностям личности и качества, а количество работы всегда зависело от определенного уровня естественных потребностей и особого призвания. Основная идея состояла в том, что работа должна не связывать человека, но, наоборот, освобождать его, чтобы он мог посвятить себя более достойным занятиям, уладив необходимые жизненные потребности. Для древних ни одна экономическая ценность не казалась достойной того, чтобы пожертвовать во имя нее своей независимостью, а добывание средств к существованию не должно было становится помехой для остальной, более полноценной жизни. В общем они признавали ранее высказанную нами истину, согласно которой человеческий прогресс идет не в экономической или социальной области, но внутри самого человека; что он состоит вовсе не в том, чтобы «выбиться в люди» или «пробиться наверх», вкалывая в поте лица, чтобы только занять не свойственное себе положение. На более высоком уровне мудрым считалось известное правило классического мира — abstine etsubstine?[40] К этому же порядку идей относится и одно из возможных толкований дельфийского изречения «Ничего сверх меры».

Все перечисленные примеры имеют чисто европейское происхождение. Таким образом, подобное отношение к труду было свойственно западному человеку, пока он еще не впал в безумие, поддавшись нездоровому возбуждению, что повлекло за собой извращение всех критериев ценности и завершилось крайними формами современной цивилизации. Именно эта перемена во взглядах — перемена нравственного порядка, поскольку вся ответственность безоговорочно лежит на индивиде — является причиной нынешней «экономической одержимости», естественного итога взаимосвязанных процессов. Переломный момент наступил тогда, когда на смену жизненной концепции, сдерживающей потребности в их естественных пределах во имя интересов, действительно достойных приложения усилий, пришел идеал искусственного увеличения и разрастания как самих этих потребностей, так и средств, необходимых для их удовлетворения. При этом было упущено из вида, что согласно неумолимому закону подобное развитие ведет ко все более нарастающему закабалению сначала индивида, а затем и всего общества. Вершиной этого безумия стала внутренняя ситуация, породившая формы крупного промышленного капитализма; деятельность, направленная на получение прибыли и производство, превратилась из средства в цель и поработила тело и душу человека. Отныне, он, подобно белке в колесе, вынужден безостановочно мчаться вперед, охваченный неутолимой жаждой действия и потребностью производить все больше и больше. Он не может позволить себе остановиться даже на секунду, так как в подобной экономической системе остановиться значит откатиться назад или, в худшем случае, потерять опору под ногами и упасть. Экономика втягивает в этот бег (представляющий собой уже даже не «активность», но скорее чисто бессмысленное возбуждение) не только тысячи трудящихся, но и крупного предпринимателя, «производителя благ», «собственника средств производства», производя все более необратимые духовные разрушения. Это ясно высвечивает подлинные намерения, которые таятся за «бескорыстной» любовью, питаемой тем американским политиком, основным пунктом международной политической программы которого стало «повышение уровня жизни слаборазвитых стран всего мира». За этими красивыми словами стоит желание благополучно довести до конца нашествие новых варваров — единственных настоящих варваров; стремление поймать в силки экономики ту часть человечества, которая пока еще не впала в безумие, загнать его в общее стадо, поскольку непрерывно растущие денежные средства необходимо использовать и вкладывать в новое производство, а безостановочный производственный механизм, постоянно приводя к перепроизводству, нуждается во все новом расширении рынка. Этот катастрофический процесс не знает пределов, поскольку ревнители «прогресса» не замечают того, что сумел понять еще ЛЕНИН, считавший подобные кризисы одной из характерных черт «загнивающего капитализма», роющего себе могилу и обреченного в силу самого закона собственного развития — вследствие индустриализации, пролетаризации и европеизации — порождать силы, которые, в конечном счете, восстанут против него и соответствующих народов белой расы.

Впрочем, в социалистических системах, провозгласивших себя преемниками капитализма, обреченного на гибель собственными внутренними противоречиями, индивид закабален ничуть не меньше, что закреплено не просто фактически, но и юридически как коллективный императив. Если крупный предприниматель полностью отдается экономической деятельности, которая становится для него своего рода наркотиком, — тем, что ему жизненно необходимо, — то он делает это из инстинктивной самозащиты, поскольку стоит ему остановиться, как вокруг него разверзнется пустота и его захлестнет ужас от существования, лишенного смысла.[41] В схожей ситуации находится и его идеологический противник, который приравнивает экономическую деятельность к своего рода этическому императиву, дополненному осуждением и карающими мерами, применяемыми ко всякому, кто осмелится поднять голову и заявить о своей свободе по отношению к тому, что связано с трудом, производством, прибыльностью и общественным долгом.

Здесь следует выявить еще одну болезненную навязчивую идею экономической эпохи, используемую как один из ее главных лозунгов. Мы имеем в виду современное суеверное поклонение труду, свойственное отныне не только «левым», но и «правым» движениям. Подобно «народу», «труд» стал одной из неприкосновенных святынь, о которой современный человек осмеливается говорить лишь в возвышенных выражениях. Одной из самых жалких и плебейских черт экономической эры является этот своеобразный мазохизм, заключающийся в прославлении труда как этической ценности и основного долга, причем под трудом здесь подразумевается любая форма деятельности. Пожалуй, будущему, более нормальному человечеству это покажется самым причудливым извращением, вновь подменяющим цель средством. Труд перестает быть лишь средством удовлетворения жизненных материальных потребностей, тем, чему должно быть отведено ровно столько места, сколько занимают эти потребности в зависимости от данного индивида и занимаемого им положения. Труд абсолютизируют как некую ценность в себе, одновременно связывая с мифом лихорадочной производственной активности. Это равнозначно самой настоящей подмене понятий. Словом «труд» всегда обозначали наиболее низменные формы человеческой деятельности, в наибольшей степени обусловленные исключительно экономическими факторами. Все, что не сводится к подобным формам, называть трудом незаконно; здесь уместнее использовать слово деяние: не трудится, но совершает деяние правитель, исследователь, аскет, настоящий ученый, воин, художник, дипломат, богослов; тот, кто устанавливает законы и тот, кто нарушает их; тот, кто движим простейшей страстью и тот, кто руководится принципом; крупный предприниматель и крупный организатор. Если каждая нормальная цивилизация в силу своей устремленности ввысь старалась придать характер деяния, творчества, «искусства» даже самому труду (в качестве примера здесь снова можно обратиться к древнему корпоративному миру), то современная экономическая цивилизация стремится к прямо противоположному. Словно испытывая садистское наслаждение от того, чтобы все извращать и пачкать, сегодня даже деянию — тому, что осталось еще достойным этого имени — желают придать характер «труда», то есть экономический и пролетарский характер.