ne_bud_duroi.ru - Афанасьева Елена - Страница 17
- Предыдущая
- 17/74
- Следующая
«Чехол» скрипит своими аккуратненькими ботинками. Его штиблеты стоят меж собой так ровненько, будто ноги в них и не человеку дадены, а неведомо какому истукану. Даром что живой.
— А что с вашим «Банкротом», Александр Николаевич?
— Я намереваюсь хлопотать в ценсурном управлении, но гляди как и хлопотать не придется. Будто бы чтение «Банкрота» возможно у самого великого князя Константина Николаевича.
— Ежели великий князь примет участие, считайте, дело слажено. — Ботинки «чехла» скрипят еще раз. — Осенью я имел счастие получить из Николаева записку, в которой его высочество в приятных выражениях благодарил меня за «прекрасные статьи о Японии», как он изволил выразиться, и просил украшать «Морской сборник» новыми трудами.
— «Морской сборник»? — Лаковые ботинки «клетчатого» снова подпрыгивают под столом. Александринька на всякий случай отодвигается в сторону мирно стоящих ботиков «бакенбард», да ноги «клетчатого» уже исчезают из-под стола, и на пару с ногами Балету начинают шагать по комнате.
— Почему же, Иван Александрович, «Морской сборник», а не «Современник»?!
«Чехол», он же Иван Александрович, не отвечает.
— Вас вчера не было на генеральном обеде у Некрасова. Там предложен проект соглашения, по которому мы, авторы, обязуемся в течение нескольких лет размещать все свои новые произведения только в «Современнике»! Граф Толстой, Иван Сергеевич и ваш покорный слуга уже изъявили желание. Только наш первый российский критик пока раздумывает. Не так ли, Александр Васильевич?
— Скажу честно, господа, — отвечает голос Dendy, оказавшегося кретином. Или как там его назвал «клетчатый», Александринька не понимает, — критик, кретик, кретин? Матушка говорила, что кретины — это юродивые горных стран Европы, они малоумны, но называть так человека разумного оскорбительно. А серьезные господа вдруг так обижают один другого. Но Dendy, похоже, совсем не обиделся. — Я не вполне одобряю весь этот замысел. Но, господа! Охота вам рассуждать о таких скучных предметах, гораздо лучше поговорить о доньях.
К тому времени Александринька мимо ног «бакенбард» аккуратненько пробирается к другому краю стола и, выглянув из-под скатерти, замечает приоткрытую дверь вpavilion. В последовавшем шуме ее нырок за следующую портьеру никто и не замечает — господа разом начинают говорить о «доньях».
В pavilion все иначе, нежели в привычной гостиной. Свободное пространство с большими во всю стену окнами безо всяких занавесей. Сосед их Сергей Львович скрыт за пологом громоздкого, стоящего на трех ногах ящика. Напротив него в кресле тот самый офицер, что давеча вышел из гостиной.
— Я, кажется, сильно на примете у синих. За свои статьи. Но сладеньким уже быть не могу, — порывисто говорит офицер.
Александринька живо представляет себе картину — идет по Невскому офицер, а за ним большие синие кляксы. Смешно так, что она хихикает. Сосед Сергей Львович выглядывает из-за своего ящика.
Заметил! Сейчас кликнет своего Пафнутия и велит вести домой, и никакого тебе побега!
Сосед несколько мгновений смотрит прямо на портьеру, за которой скрывается Александринька. Улыбается чуть лукаво. И отводит глаза.
— Да, жандармам ваши писания, Лев Николаевич, едва ли по душе. Но, благо, в России не одни они читатели. Если можно, чуть левее голову и правое плечо вперед. Да-да. А смотреть прямо в аппарат. Так-так.
Но не успевает Александринька перевести дух и поискать путей для побега, как дверь отворяется. Пафнутий подходит к хозяину, что-то шепчет. Сергей Львович извиняется перед офицером, выходит, а после возвращается вместе с… маменькой. Ой, что сейчас будет! Встревоженная, с заплаканными глазами, на фоне этих большущих окон маменька кажется ломкой, как Александринькина немецкая кукла. Давеча чуть повернула ей шейку в сторону, та и обломилась.
— Лев Николаевич, позвольте представить вам мою соседку. Семейство Елены Николаевны обитает этажом выше и нынче не может отыскать свою старшую девочку. Беглянка запропастилась куда-то. — Сосед снова смотрит в сторону портьеры. Если знает, что она здесь, то отчего маменьке не отдает? А ежели не знает, почему смотрит?
— Только волнение о пропавшем ребенке может извинить мое внезапное вторжение в столь неподходящий час, — маменька запинается так же, как она, Александринька, запинается, не выучив урока. — Но когда Сергей Львович сказал мне, кто нынче у него в мастерской, я не могла не спросить позволения засвидетельствовать вам мое почтение, граф! Давно мечтала вам сказать, как моим детям ваш Николенька по душе пришелся!
Что маменька такое говорит? Кто это им по душе пришелся? Сын, что ли, Николенька у этого графа? Не припомнит Александринька, чтобы их знакомили с графским сыном.
— Читала им вечерами перед сном вашу «Историю моего детства». Спать не желали, все требовали, чтобы читала дальше.
— В «Современнике» конфуз с заглавием вышел. Истинное название просто «Детство», — отвечает маменьке поручик.
Стало быть, этот малоприятный господин с аршинной спиной и влажными губами и есть тот самый г-н Л.Н., который написал про детство Николеньки! Неужто Николенька из книги, милый, добрый Николенька, у которого столько одинакового с ней, Александрушкой, мог вырасти в такого пренеприятнейшего господина?! Сидит себе, про послабления для крестьян рассуждает, про войну, про Севастополь, про какую-то Валерию, которая готовится быть представленной ко двору в августе, в день коронации нового императора. Ежели из Николеньки такой граф Лев Николаевич вырос, так и из Степушки может вырасти нечто такое же занудное! Как же тогда за него замуж идти?! Как может быть, чтобы писатель был столь хорош в своем романе и столь неприятен живьем!
По счастью, сосед уже закончил портретировать этого графа-поручика, проводил и его, и маменьку. Теперь «рояль в чехле», чуть пыхтя, устраивается в кресле.
— Сдается мне, Иван Александрович, вы несколько округлились противу нашей прошлой встречи осенью, кода вы приезжали за портретом Елизаветы Васильевны. Растолстели.,.
— О-толстел, хотите сказать…
Сосед улыбается, хоть этот Ивансаныч ничего смешного и не сказал. Растолстел-отолстел. Конечно, округл хоть куда!
— Какие новости от мадемуазель Толстой? Довольна ли она портретом?
Сосед что-то поправляет в своем загадошном ящике, то прячась за его полог, то снова выныривая. Так мама с Лизой играет в прятки: прикроется салфеткой — где матушка, нет матушки? Вот она, матушка!
— Не имею счастия знать ее отношения. — «Чехол» грустно-потешно разводит руками. — Но для меня истинное утешение смотреть на этот достойный облик. Теперь я храню его в глубине бюро и буду поклоняться ему. Артистически.
«Чехлу» разговор этот определенно в тягость. Кряхтит, морщится, перекатывается в кресле.
— Не устроюсь как надобно. Уж не судите строго, Сергей Львович. Во время плавания от недостатка движения на корабле у меня усилился gemorroi да выросло такое брюхо, что я одним этим мог бы сделаться достопримечательностию какого-нибудь губернского города. Сколько времени уже прошло после возвращения, а все никак не могу в нормальное свое состояние вернуться. Чувствую, что против натуры не пойдешь. Я, несмотря на то что мне только сорок лет, прожил жизнь. Вот и солнышко спряталось от таких суждений. Не хочет более моему портрету способствовать.
Сосед подходит к большой стеклянной двери в другом конце pavillion, той самой, до которой для побега надобно добраться Александриньке, открывает ее и выглядывает наружу. Морозный воздух заполняет и без того выстуженный pavillion.
— Облачко небольшое, скоро развиднеется, продолжим, — притворяя дверь, успокаивает сосед. И взяв с низкого столика резную шкатулку, подносит ее «чехлу». — Сигару?
— Бог мой! Совсем запамятовал прислать вам обещанные сигары. Что ты станешь делать! Но завтра же непременно пошлю.
— Не берите в голову, милейший Иван Александрович, — подносит огня сосед.
- Предыдущая
- 17/74
- Следующая
