Металлист. Назад в СССР (СИ) - Борчанинов Геннадий - Страница 2

Попытался встать с кровати, нашарить ногой тапочки. Тапочек не оказалось, только эмалированный горшок, слава Ктулху, пустой. Пришлось идти босиком. Больница же, пол моется по несколько раз в день.

Двери в палату тоже оказались в стиле ретро, деревянные, двойные, с непрозрачными стёклами и узором в виде ромбиков. Сразу за дверью обнаружился пост медсестры. Самой медсестры не обнаружилось.

Аккуратно шлёпая босыми пятками по крашеному деревянному полу, я подошёл к посту, отгороженному ширмой от любопытных глаз. Заглянул внутрь, на случай, если там всё-таки кто-то есть. На столе стоял недопитый чай, на раскрытой карточке лежала надкусанная баранка. Коричневый телефонный аппарат без диска и кнопок, для внутренней связи. Сто лет таких не видел.

Прочитать содержимое карточки я не успел.

— Таранов! Ты чего там роешься, паразит такой! — визгливый, истеричный голос резанул по ушам, словно ножом по стеклу.

Я отпрянул назад, повернулся на звук голоса. По коридору стремительным шагом двигалась дородная медсестра, явно недовольная моим вторжением в её закуток. Следом за ней семенил подросток во фланелевой пижаме. Тот глядел на меня насмешливо, как на сельского дурачка.

— И чего ты вообще встал? А ну, марш в постель! Доктор на обходе придёт, тогда и скажет, можно тебе вставать или нельзя! — недовольно провозгласила она.

Бейджика с именем и фамилией я на ней не увидел. Спорить с этой фурией не было никакого толку, тем более что она в два раза шире меня нынешнего. Скрутит в бараний рог и даже не вспотеет. Так что я понуро кивнул и вернулся в палату.

В голове роились самые разные мысли, но ярче и громче всех остальных пульсировала одна — надо отсюда как-то валить.

Я рухнул на кровать, жалобно скрипнувшую сеткой, уставился в белый потолок. Закрыл глаза, надавил на глазные яблоки, перед внутренним взором послушно заплясали разноцветные круги-мандалы. Не сплю, значит. Ущипнул себя ногтями, на тонкой коже сразу же остался заметный след. Больно.

На психбольницу это, однако, не было похоже. Но я не сомневался, если начну всем подряд рассказывать, что мне на самом деле сорок с хвостиком, что зовут меня Саня Островский, и что я рубаю на гитаре в «Сибирской Язве», то мне тут же выпишут билет в один конец в комнату с мягкими стенами и добрыми санитарами. Придётся мимикрировать. Маскироваться под школьника, хотя я сильно сомневался, что у меня получится.

В палату ввалился подросток в пижаме, покосился на меня, упал на заправленную кровать у окна, вытянул ноги в мягких тапочках.

— Ну чё, Таранька? Очнулся? — спросил он, хватаясь руками за дужку кровати и расслабленно потягиваясь.

Я даже и не понял сперва, что он обращается ко мне. Прозвище мне не понравилось, с такой фамилией сам Бог велел зваться Тараном, но такую погремуху пацан явно пока не заслуживал.

Нас разделяло две пустых кровати, но я ощутил острейшее желание перескочить через них и наброситься на этого парня с кулаками. Не просто желание, я ощутил настоящую первобытную ярость, хотелось крушить, кромсать, давить, пинать, оторвать от кровати дужку и забить его, как шелудивого пса.

Пришлось вцепиться пальцами в одеяло и несколько раз выдохнуть через сжатые зубы, чтобы хоть немного отпустило. Причины этому я не понимал. Но сердце колотилось так, что готово было выскочить из груди, а колючее одеяло чуть не затрещало в пальцах.

— Мы уж думали, всё, хана коту Ваське, — как ни в чём не бывало, продолжил парень. — Больше так не делай, понял?

На меня он даже не смотрел. Словно разговаривал с пустым местом.

— Как? — выдавил я.

— Башкой на бордюр не падай, — сказал парень.

Я медленно ощупал бритую под ёжик голову. На затылке обнаружилась гематома, одно прикосновение к которой заставило меня зашипеть от боли. И что-то мне подсказывало, что я (ну или парнишка, чьё тело я занял) головой на бордюр упал не сам, а с чьей-то помощью.

— А ты кто такой вообще? — спросил я.

— Прикалываешься, — ухмыльнулся парень.

— Нет, — сказал я.

— Да брось, — ухмыльнулся он снова.

— Не прикалываюсь, — сказал я, вновь ощущая острое желание набить ему морду.

— Для тебя — Григорий Иваныч, — сказал он. — Для нормальных ребят — Гришаня.

— И как ты сюда попал, Гришаня? — спросил я.

Он даже повернулся ко мне вполоборота, с недоумением глядя мне в глаза. Пытался, наверное, понять, шучу я или нет. У меня появилось стойкое ощущение, что я определённо причастен к его попаданию в больницу.

— Тебе что, в самом деле память отшибло? — спросил он.

— Ну, типа, — пожал плечами я.

Гришаня вдруг откинулся на подушку и уставился в потолок.

— Ну, чего замолчал? — спросил я.

— То-то я думаю, ты смелый такой стал, — фыркнул он. — Подрались мы. Если можно так сказать.

— Говори как есть, — потребовал я.

— Сам вспоминай, — буркнул он. — Я тебе не справочная.

Ну и хрен с тобой, золотая рыбка, не больно-то ты мне интересен. Я растянулся на кровати, тоже уставился в потолок и начал размышлять об этих выкрутасах судьбы. Картина вырисовывалась совсем не радужная. Попадос конкретный, я теперь в теле дрища, неизвестно где и неизвестно когда. Вид из окна никаких ответов тоже не давал, за грязноватым стеклом виднелся небольшой скверик, позади которого можно было заметить одноэтажные домики частного сектора.

Что ещё хуже, так это то, что мой реципиент явно не самый уважаемый человек в своём окружении. Где-то ближе к аутсайдерам, нежели к лидерам мнений. Вот это будет не так-то просто переломить и изменить. Будут ставить на место, причём жёстко. Если я вообще здесь останусь, конечно, а не уеду в подвалы спецслужб, где меня будут разбирать на винтики любопытные люди в белых халатах.

Я начал перебирать в памяти всё, что может мне пригодиться из будущего, но вряд ли тексты песен «Ярила», «Сатанинской Оргии» или «Мясницкого Крюка» пригодятся в… Стоп, а куда я попал-то вообще?

— Слышь, Гришаня… Год-то хоть сейчас какой? — спросил я.

— Настолько ты башку отбил? — хмыкнул он. — Восемьдесят третий. Э-э-э… Третье сентября.

День, когда горят костры рябин, блин. Что я знаю о восемьдесят третьем годе? Совок совком. Брежнев умер, чекист Андропов греет кресло для Черненко, который тоже фактически одной ногой в могиле. Гонка на лафетах. Гайки закручены так, что резьба трещит, а до горбачёвской перестройки ещё несколько лет.

Всё, что я умею делать — играть музыку. Вот только моя музыка тут по факту запрещена, и даже послушать невинные записи какого-нибудь Black Sabbath или AC/DCможно только с великим трудом. О том, чтобы выступать на сцене с моим репертуаром — даже говорить нечего. Засада.

Вот только без музыки мне оставаться надолго нельзя, как пела Суханкина. Без музыки у меня появляется раздражительность, ухудшается концентрация, речь, появляется нервный тик, тошнота, галлюцинации, бредовые идеи, и даже выпадают волосы. Шутка, конечно, но в каждой шутке есть доля правды.

Нет, музыку я всё равно буду играть, так или иначе. Хоть в подвалах, хоть на квартирниках, хоть в Большом Кремлёвском дворце. Но делать это здесь и сейчас будет гораздо труднее. К тому же, я всего лишь подросток. Да, снова молодой, не болят ни колени, ни спина, и даже зрение острее моего прежнего, но всё же сильно ограниченный в средствах и возможностях.

Но из больницы надо выбираться. Всё равно тут наверняка кроме зелёнки и физраствора нет нихрена, а я не так уж плохо себя чувствую, чтобы валяться в кровати и жрать больничную кашку.

Дверь как раз распахнулась, в палату ввалился небритый смуглый доктор, от которого стойко несло дешёвым куревом типа «беломора». Обход, получается. Можно проситься домой.

— Таранов, да? — равнодушно спросил доктор. — Как самочувствие, Таранов?

— Как у космонавта! — бодро отрапортовал я.

Я сел на кровати, снизу вверх глядя на доктора, который лениво листал карточку.