Металлист. Назад в СССР (СИ) - Борчанинов Геннадий - Страница 10

— Топор, — максимально серьёзно ответил я.

— Может, уже пропустишь меня за фортепиано? А то перемена уже скоро кончится, — сказала она.

— Пожалуйста, — пожал я плечами.

— Спасибо, — кивнула она, усаживаясь за инструмент.

Она заиграла что-то мелодичное и нежное, почти невесомое, как будто солнечные лучи, преломляясь через хрусталь, вдруг превратились в музыку, искрясь и переливаясь на воздухе. Я почувствовал вдруг, что мне не хватает воздуха, и понял, что перестал даже дышать, заслушавшись мелодией.

Я, конечно, предпочитал музыку потяжелее. С бласт-битами и быстрыми барабанными сбивками, хрипящим басом, атональными гитарными соло и злым рычащим вокалом, но я не был зашоренным идиотом, я ценил музыку во всех её проявлениях. Ну, или почти во всех, если кальянный рэп вообще можно назвать музыкой, его я физически терпеть не мог. А так я мог с одинаковым удовольствием послушать и Стравинского, и авангардный джаз, и группу «Комбинация».

Пальцы её порхали над клавишами, одноклассница играла с полной отдачей, растворяясь в музыке целиком, даже не глядя на руки. Длинные пушистые ресницы были полуприкрыты. Она сейчас была не здесь, в актовом зале провинциальной школы, она сейчас была где-то далеко. В Государственном Кремлёвском Дворце. В Олимпийском. В Карнеги-холле.

Музыку прервал звонок.

Девушка вздохнула и остановилась.

— Нет-нет, постой! — взмолился я.

— Чего ещё? — недовольно спросила она.

— Это чье? — спросил я. — Ты играла только что… Чье?

— Ну… — замялась она. — Неважно.

Неужели собственное? Быть не может. Не верю.

— А можешь ещё что-нибудь сыграть? — попросил я.

— Урок начался, — возразила она, хотя я видел, как в ней борются желание поиграть ещё и чувство ответственности.

Знакомо.

— А что у нас сейчас? — спросил я.

— Алгебра. У Кобры, — вздохнула одноклассница.

— Может… Ну её? И алгебру, и Кобру? — предложил я.

— Таранов, ты с какого дуба упал? — удивилась она. — Кобру прогулять? Она же тебя потом живьём съест! И меня тоже!

— Да и плевать. До экзаменов ещё долго, отмажемся как-нибудь, — сказал я. — Сыграй лучше ещё что-нибудь.

Она хмыкнула, поправила выбившуюся прядь волос, задумалась на мгновение. Пальцы, готовые обрушиться на клавиатуру, зависли в воздухе, как выискивающий жертву коршун.

Наконец она определилась с произведением и начала играть. На этот раз что-то совершенно иное, что-то вроде попурри из отрывков известных мелодий, плавно перетекающих из одного в другое.

Музыка ускорялась, я невольно прихлопывал в такт. Жаль, нет ни гитары, ни чего-либо ещё, я бы даже, наверное, подыграл.

Несколько раз она ошибалась, морщила при этом носик, но я делал вид, что не замечаю ошибок. Точность исполнения, на самом деле, далеко не самое главное в музыке. Очень важный параметр, безусловно, но не главный. Куда важнее энергетика, которую ты передаёшь вместе с музыкой. Даже в записи. Из двух вариантов исполнения одной и той же мелодии я выберу тот, где исполнитель сумел прочувствовать музыку, а не чисто механически заучил ноты. Моя одноклассница музыку однозначно чувствовала, пропуская через себя, как свет через призму на знаменитой обложке Pink Floyd.

Звонок её больше не прерывал, она закончила сама, тремя мажорными аккордами.

— А ещё можешь? — попросил я.

— Ты издеваешься? — процедила она, держась за крышку фортепиано.

— Нет, — сказал я. — Будь здесь гитара, я бы и сам что-нибудь сыграл.

— Я такое не слушаю, — фыркнула она.

— Какое? — усмехнулся я.

— Мне дворовые песенки про любовь неинтересны, — сказала она. — Что, показали где-то пару аккордов? А-эм, дэ-эм?

— Вроде того. Только не совсем. Ты удивишься, обещаю, — сказал я.

— Сомневаюсь, — хмыкнула она. — Ладно, Кобра всё равно уже на урок не пустит.

Она порылась в брошенной возле педалей сумке, достала оттуда ключ, пошла куда-то к кулисам. Я остался сперва на месте, но вскоре опомнился и пошёл следом, в каморку, что за актовым залом. Легендарное место для любой школы.

Каморка оказалась завалена разнообразным хламом. Старыми партами, поломанными стульями, неактуальными плакатами и транспарантами к Первомаю и годовщине Октябрьской революции, новогодними украшениями и тому подобным. При более внимательном рассмотрении обнаружилась барабанная установка «Энгельс» без железа, только бас-барабан, один верхний том, напольный том и стальной рабочий с порванным пластиком. В уголке виднелся гриф от какой-то гитары, пара кожаных чехлов с неизвестным содержимым и старый пионерский барабан на ремне. Мне вдруг вспомнились телепередачи на «Дискавери» про охотников за реликвиями, которые скупают заброшенные контейнеры с хламом.

Одноклассница встала на цыпочки, позволяя мне полюбоваться на её длинные ножки, достала откуда-то сверху дермантиновый чехол. В чехле обнаружился «Урал», красно-чёрный, с тремя звукоснимателями и целой кучей крутилок и кнопок, разобраться в которых могли только инженеры свердловской фабрики. А после вмешательства народных умельцев, сунувших своё жало в потроха несчастной электрогитары — и подавно.

— Ну давай, удиви, — сказала одноклассница, протягивая мне гитару.

На неподключенной электрухе особо много не наиграешь. Не звучит. Но я всё-таки взял гитару, которая оказалась даже настроена. Решил немного подшутить, сделал вид, будто неумело ставлю аккорд, прижимая струны по одной, по очереди. Специально недожал, провёл по струнам. Одноклассница смотрела насмешливо и надменно, как английский лорд на папуаса, напялившего строгий костюм и монокль.

А потом я заиграл всерьёз. С репертуаром определился сразу же, неоклассика. Ингви Мальмстин. Свою легендарную «Трилогию» он ещё не выпустил, тем более в СССР, но я решил сыграть что-нибудь из неё, пусть даже у меня не жёлтый страт со скалопированным грифом, как у него, а обыкновенный «Урал-650», но руки-то помнят.

У одноклассницы натурально отвисла челюсть.

«Урал» был тяжёл и неудобен в игре. Струны высоко, лады царапались, словно зубья пилы. Но я снова играл на электрогитаре, и это главное. Пусть на неподключенной, но всё же электрогитаре, на инструменте, которому я отдал большую часть жизни.

Без всякой паузы перешёл с Мальмстина на попурри, которое моя одноклассница играла на фортепиано, щедро сдобрив его дополнительными вертушками, бендами и прочими красивостями, выпендриваться, так на всю катушку. Как по мне, настоящее мастерство исполнителя — это игра на инструменте прямо из головы, когда тебе не нужно долго и тщательно подбирать ноты. Владение на таком уровне, когда музыка льётся сама, лишь бы помнить саму мелодию.

Остановился я, только когда во время очередного пассажа порвалась первая, самая тонкая, струна.

— Вот блин, — только и выдавил я.

— Так, — хмуро спросила одноклассница. — Кто ты такой и куда ты дел Сашу Таранова?

Я издал нервный смешок. Ещё никогда Штирлиц не был так близко к провалу.

Одноклассница смотрела на меня в упор, скрестив руки на груди. Молча буравила взглядом.

— Слышала, как я в больницу с черепно-мозговой травмой уехал? — спросил я, снимая остатки струны с колка.

— Краем уха, — сказала она.

— Вот. Понял, что музыку играть хочу, — сказал я. — Попробовал, стало получаться. Я про такое слышал раньше, читал где-то. Тётка одна после сотрясения на французском заговорила, про мужика читал ещё, слесаря, он картины писать начал. Не думал, что и со мной такое случится.

— Ну ты даёшь, Таранов… — выдохнула одноклассница.

Кажется, поверила. Вид у неё из напряжённого превратился скорее в обеспокоенный и даже заинтересованный.

— Просто… Ну… Прежний Саша алгебру у Кобры ни за что бы не прогулял. И то, как ты играешь… Я такого не видела даже никогда, так даже в музыкалке никто не может, — сказала она.

Я в ответ только пожал плечами. Повисло неловкое молчание.

— А ещё… Я никому не говорил. Но у меня амнезия. Тут помню, тут не помню, — признался я. — То есть, помню, как ложку держать, и каким концом в борщ макать. Теоремы там всякие, пифагоровы штаны. А вот с конкретикой проблемы. Даже имени твоего не помню, представляешь?