Прекрасная пастушка - Копейко Вера Васильевна - Страница 2

— Неужели ты думаешь, что такой парень на тебя посмотрит? — И неровно накрашенные дешевой помадой губы вытягивалась в тонкую линию.

Рита помнит, как все восстало у нее внутри, но не против матери с ее злыми словами, а против себя: зачем она сказала ей о том, что он пригласил ее посмотреть видео! Хотя вместе с другими, но пригласил! Но Рите не с кем было поделиться радостью, а так хотелось. Потому что, даже произнося его имя вслух, прокатывая на языке круглые буквы его имени, она чувствовала такой жар в теле, от которого сердце готово было упасть в обморок от бесшабашных ударов о ребра, если бы сердце было на такое способно.

Рита не пошла тогда в гости, она не залила слезами свою подушку, она всю ночь просидела на балконе, стиснув губы и уставившись в темноту. А под утро, когда дрожь колотила ее так сильно, что колени бились друг о друга и громыхали, словно горох, который ссыпали в миску, Рита поклялась самой себе, что она…

Рита вздрогнула, неожиданно услышав тонкий свист за oкнoм, и с облегчением отвлеклась от воспоминаний. На толстую ветку облепихи села птица, неведомая Рите. Но птица ей понравилась своим элегантным видом — черная шапочка на голове, белый бантик-бабочка и темный камзольчик. Птичка стояла на одной ноге, а вторая висела в воздухе.

Занятная поза, надо запомнить, подумала Рита. Она, правда, делает чучела зверей, но, может быть, появится настроение, и тогда займется птицами.

Птичка, вероятно, почувствовала внимание к собственной персоне, оно показалось ей чрезмерно пристальным, и почла за благо убраться с глаз долой.

Рита откинулась на спинку стула и снова засунула руки в карманы ветровки. Правая рука на сей раз на что-то наткнулась. Рита машинально вынула этот предмет и с удивлением увидела, что это игральная кость. Она покрутила ее перед глазами. Давно не обращалась она к ней с вопросами. Подкинула на ладони, кость матово блеснула. Не простая кость, она из моржового клыка, на каждой грани — черные точки, от одной до шести. Было время, когда без этого подарка Сысоя Агеевича Рита не принимала никакого решения. Он учил ее так:

— Когда намерена что-то решить — скажи сама себе точно, чего тебе надо. Представь человека, от которого ты чего-то хочешь. Вспомни, какие у него глаза, как он складывает губы, как сидит за столом — подпер ли кулаком щеку, а может, барабанит по столу пальцами…

Рита недоверчиво смотрела на старика, а он продолжал монотонно, не переставая, скрести ножом изнанку очередной шкурки.

. — Не смотри на меня с удивлением. Ты попробуй.

Вряд ли Рита могла поверить в чудесную прозорливость обычной игральной костяшки, но совершенно точно, что эта кость помогала формулировать мысли.

— Никаких «или», — учил Сысой Агеевич. — Только прямой вопрос.

— Значит, нельзя спрашивать, например, как в стихах у классика: «Я ль на свете всех милее?» — осмелев, однажды спросила Рита с улыбкой.

— Нет. «Я всех милее на свете?» — вот как надо спрашивать, — совершенно серьезно ответил он.

— Ну, про это я и спрашивать не стану…

— А чего тебе про это спрашивать. В зеркало-то смотришься. Ты и так у нас тут всех румяней и белее. Никакой желтизны на лице, как у наших женщин. — Он хитро подмигнул… — Мы тоже классиков знаем.

Еще бы не знать, улыбнулась Рита. Первым директором первой зверофермы в Провидении был Сысой Агеевич в прежние времена.

Рита положила кость в карман и посмотрела на сирень за окном, на кусты шиповника вдоль забора, выкрашенного в цвет спелой рябины, потом ее взгляд заскользил по низко скощенной траве. Странное дело, но этот обзор «угодий» всегда умиротворял душу. Вчера был единственный солнечный день за всю последнюю июньскую неделю, и она покосила траву. Рита любила стричь ее газонокосилкой, наверное, потому, что сразу виден результат.

Терпкий запах мяты защекотал ноздри, значит, чай заварился. Точно так же пахло в чуме у Сысоя Агеевича. А еще так же пахла вода в ванне, когда Рита жила еще с матерью и пряталась от ее тягостного надзора, забираясь в ванну. Рита лежала в ней часами, испытывая небывалую свободу. Мать не говорила ничего против — потому, что сама собирала ворохи разной травы каждое лето. Она работала на зообазе, а трава росла за забором.

Тот старик сказал Рите, обучая ее пользоваться игральной костью:

— А когда ты станешь кидать кость, сделай так, чтобы на душе было хорошо и ласково. Представь себя счастливой… Вспомни, как это… Ты была ведь счастливой, я точно знаю. Каждый человек бывает счастливым.

А ведь он прав, да еще как прав?

«А сейчас? — спросила себя Рита, снова вынимая кость. — Ты ведь хочешь кое-что узнать. Сама знаешь».

Рита глубоко вздохнула, втягивая в себя успокаивающий и умиротворяющий аромат мяты. Она закрыла глаза. Телу тепло… еще теплее… еще… Руки безвольно опустились, казалось, они погрузились в горячую ванну. Внезапно ей показалось, что ванна стала огромной и он входит в воду, к ней… Его большое тело заполняет собой все пространство, вода плещется через край, и уже не от воды, а от его рук ей становится тепло, горячо…

«Не веришь, что он сегодня сюда приедет? Проверь… Спроси… Задай вопрос игральной кости. Она не обманет…»

Рита открыла глаза. Придвинулась к столу, светлая деревянная столешница матово мерцала в заоконном свете. Она стиснула в руке кубик, почувствовав, как в ладонь впиваются ребра, потом разжала, повертела и наконец решилась. Она подкинула его вверх и убрала руки, широко раскрыв глаза и наблюдая, как он падает вниз. Он кувыркнулся в воздухе, грани завертелись, то обнадеживая, то разочаровывая числом черных точек. Потом он коснулся поверхности стола, снова подскочил, встал на грань, словно какая-то неведомая сила решала, какой дать ответ Рите. Она затаила дыхание.

Шестерка!

Рита громко засмеялась. Ну конечно, так и должно быть. Он и должен был лечь лицом к ней вот этими двумя рядами черных точек — по три в каждом. Сысой Агеевич, старый эскимос, который, по сути, вылепил ее заново, мог подарить только очень мудрую вещь.

Рита схватила игральную кость и снова опустила ее в карман, чувствуя, как стало тепло руке. Потом она посмотрела на часы. Секундная стрелка прерывисто двигалась по желтому циферблату кварцевого японского «ситизена». Ну что ж, от города сюда пятнадцать километров, и если Решетников сел за руль сразу, как только обо всем догадался, а он наверняка уже догадался, то через полчаса будет у ворот.

Рита взяла чашку с чаем, потом встала из-за стола и села в кресло возле окна. Короткий ежик травы сверкал каплями дождя. Ежик… Стоило короткому колючему слову мелькнуть в голове, как перед глазами возник Ванечка, ее мальчик. Перед отъездом в летний лагерь она отвела сына во взрослую парикмахерскую и его, как вполне самостоятельного клиента, подстригли.

Как он там? Наверное, уже оброс. Его не пришлось долго уговаривать расстаться с волосами после того, как она привела ему неопровержимый довод:

— Знаешь, как это круто? Мужчина стрижется ежиком только в одном случае.

— В каком, мам? — Большие изумрудные глаза стали еще больше, ему так хотелось услышать такое, что потом можно небрежным тоном бросить приятелям, не ссылаясь на источник. Она давно заметила, насколько ее мальчик честолюбив, и это ей нравилось.

— Когда он совершенно уверен в себе.

Первый, непременно первый. Всегда и во всем… Самый лучший.

Теперь у него будет все, что должно быть у мальчика, который хочет быть самым лучшим… Да, так и будет. Это правда. Уже почти правда.

Рита потерла шею, почувствовав, как кожа под волосами взмокла. Она давно не стриглась, поэтому собрала волосы в Я хвост на шее. Шея всегда подавала свой сигнал, когда Рита решалась на что-то важное. Точно так же у нее взмокла шея однажды в весенний день, однажды — в зимний… «А теперь в летний?» — насмешливо спросила она себя. Значит, не охвачена важными решениями только осень? Но она еще впереди. Очень может быть, что в какой-то из дней осени тоже произойдет незабываемое… Ведь не забыть ей до конца жизни те три дня — из разных лет, но главные, определившие ее жизнь. Критические дни, усмехнулась она, как теперь принято говорить.