Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник) - Рульфо Хуан - Страница 33

Огромная октябрьская луна заливала светом весь скотный двор, поэтому длинная тень от фигуры Ремихио была отчетливо видна на стене моего дома. Я видел, как он идет в сторону боярышника и берет тесак, который я там оставил. Потом я увидел, как он возвращается с тесаком в руках.

Но стоило ему отойти, как луна осветила ушко иглы, которая была воткнута в мешок. И я, сам не знаю почему, вдруг ощутил огромную веру в эту иглу. Так что, когда Ремихио снова подошел ко мне, я вырвал иглу из мешка и тут же всадил ему в живот, около пупка. Всадил так глубоко, как только мог. И оставил там.

Он вдруг съежился, как от резкой боли в желудке, потом стал клониться к земле, рухнул на колени и, цепенея, уселся на землю. Из его единственного глаза на меня смотрел страх.

На секунду мне показалось, что он еще может выпрямиться и ударить меня тесаком. Но он, видимо, отчаялся или просто не знал, что делать. В итоге он отбросил тесак и снова сжался. Больше его ни на что не хватило.

Я увидел, что взгляд его становится грустным-грустным, как у больного. Я давно не видел такого грустного взгляда, и меня пробрала жалость. Поэтому я решил вынуть иглу у него из живота и всадить ее чуток повыше, туда, где, как я думал, у него находится сердце. Оно и правда было там, потому что он вздрогнул пару раз, как курица, которой только что отрубили голову, и замер.

Он, наверное, был уже мертв, когда я сказал:

– Ты уж прости меня, Ремихио, но Одилона я не убивал. Это сделали Алькарасы. Я в самом деле был там, когда он умер, но я хорошо помню, что убил его не я. Это сделали они, Алькарасы, всей своей семейкой. Накинулись на него всей гурьбой, а когда я понял, что происходит, Одилон уже бился в агонии. И знаешь почему? Начнем с того, что Одилону не стоило ходить в Сапотлан. Это ты знаешь и сам. Рано или поздно что-нибудь да случилось бы с ним в этом месте, где о нем ходила такая слава. Алькарасы не любили его. Ни ты, ни я не знаем, чего он хотел добиться, когда ввязался в эту передрягу.

Все произошло в считаные мгновения. Я только что купил накидку и уже собирался уходить, как вдруг твой брат набрал полный рот мескаля и плюнул в лицо одному из Алькарасов. Просто так, шутки ради. Понятно, что он сделал это для забавы, все смеялись. Но они были пьяны. Одилон, Алькарасы, и вообще все. И вдруг они набросились на него. Достали ножи и стали бить и резать его, пока на Одилоне не осталось живого места. Вот отчего он умер.

Как видишь, это не я убил его. Я хотел бы, чтобы ты как следует уяснил себе, что я тут ни при чем. Совершенно ни при чем.

Вот что я сказал покойному Ремихио.

Луна была уже по ту сторону дубовой рощи, когда я возвращался на Склон Комадрес с большой корзиной для сбора фруктов. Перед тем, как положить корзину на место, я пару раз окунул ее в ручей, чтобы выполоскать кровь. Я знал, что корзина мне еще пригодится, и не хотел каждый раз смотреть на кровь Ремихио.

Я помню, что это случилось где-то в октябре, когда в Сапотлане начинаются праздники. Я говорю, что помню, что это случилось в те дни, потому что в Сапотлане тогда запускали фейерверки. И каждый раз, когда их грохот сотрясал воздух, большая стая стервятников поднималась с того места, где я оставил Ремихио.

Вот что я помню.

Дела у нас все хуже. На прошлой неделе умерла тетя Хасинта, а в субботу, когда мы уже похоронили ее и печаль стала отступать, пошли дожди – сильные, как никогда. Папа был в бешенстве, потому что весь урожай ячменя только что выложили на просушку на заднем дворе. Ливень пришел внезапно и обрушился на нас огромными волнами – не удалось спрятать ни единого снопа. Мы – я и мои домашние – только и успели, что собраться под навесом, и молча глядели на то, как холодная вода, льющая с небес, сжигает желтый, только что сжатый ячмень.

А вчера, когда моей сестре Таче исполнилось двенадцать лет, мы узнали, что река унесла корову, которую папа подарил ей на именины.

Вода в реке начала подниматься три ночи назад, на рассвете. Я крепко спал, и все же грохот несущейся воды разбудил меня. Так что я даже спрыгнул с кровати с одеялом в руках: подумал, наверное, что вот-вот обвалится крыша. Но потом заснул опять: понял, что это просто река. Ее шум стих, стал ровным и постепенно убаюкал меня.

Когда я проснулся, утреннее небо было затянуто тучами. Дождь, похоже, лил всю ночь без перерыва. Шум реки слышался теперь ближе и сильнее. От мутной воды шел странный, гнилостный запах, как когда выжигают траву под засев.

К тому моменту, как я высунулся наружу, река уже вышла из берегов. Вода понемногу поднималась по главной улице и вовсю заливала дом одной женщины по прозвищу Барабанка. Слышно было, как вода сначала попадает внутрь через загон для скота, а потом огромными потоками выливается через входную дверь наружу. Барабанка шныряла из стороны в сторону по загону, который уже превратился в часть реки, и выбрасывала на улицу своих кур, чтобы те сами прятались куда-нибудь, где их не достанет поток.

А с другой стороны, там, где улица делает изгиб, река, похоже, унесла тамариндовое дерево с участка тети Хасинты. Бог знает, когда именно это произошло, но теперь никакого тамаринда там нет, а он был единственным во всем поселке. Вот почему люди говорят, что это половодье – самое сильное из всех, что случались у нас на реке за многие годы.

Мы с сестрой после обеда снова пошли смотреть на водяное месиво, которое каждый раз становилось все гуще и темнее, и под толщей которого уже давно скрылось то место, где раньше стоял мост. Мы несколько часов просидели там, без устали глядя на это дело. А потом поднялись на высокий берег, чтобы послушать, что говорят люди: внизу, у реки, стоял такой шум, что мы только видели, как открываются и закрываются рты, будто хотят что-то сказать, но слышно ничего не было. Вот мы и поднялись на высокий берег, где уже собралось много людей, которые тоже смотрели на реку и считали убытки. Там-то мы и узнали, что река унесла Змейку – ту самую Тачину корову, которую папа подарил ей на день рождения и у которой одно ухо белое, другое – рыжее, и глаза – красивые-красивые.

Я и теперь ума не приложу, зачем Змейку понесло переходить реку. Она ведь видела, что река уже совсем не та, что прежде. Змейка раньше никогда не была такой опрометчивой. Наверняка она просто спала, раз взяла и погибла так запросто – ни за что ни про что. Прежде мне не раз приходилось будить ее, когда я по утрам открывал перед ней двери загона. Ведь иначе, дай ей волю, она бы целый день пролежала там с закрытыми глазами в тишине и покое, только изредка вздыхая – как обычно вздыхают коровы, когда спят.

Вот и здесь наверняка случилось то же самое – она просто уснула. Может быть, проснулась, когда почувствовала, как вода всей тяжестью бьет ей в лопатки. Тут она, наверное, испугалась и попыталась вернуться в загон, но, сделав движение, почувствовала, как черная, тяжелая вода словно зыбучий песок окружает ее со всех сторон и сковывает до судорог. Может быть, она заревела, прося о помощи.

И одному Богу известно, как она ревела.

Я спросил у господина, который видел, как река уносит корову, не было ли с ней бычка, который обычно ходил рядом. Но человек ответил, что не знает – видел он или не видел. Сказал только, что пятнистая корова проплыла копытами вверх совсем рядом с тем местом, где он стоял. А потом кувыркнулась, и он больше не видел ни рогов, ни копыт, ни какого другого признака коровы вообще. По реке плыло много деревьев с корнями и со всем прочим, и он был слишком занят тем, что вылавливал их себе на дрова. Так что времени разбираться, что там несет с собой река – животные это или ветки деревьев, – у него не нашлось.

Поэтому мы до сих пор не знаем, жив ли бычок или отправился вниз по реке вслед за матерью. Если так, да пребудет Господь с ними обоими.

Теперь, после того как моя сестра Тача осталась без приданого, все в доме беспокоятся по поводу завтрашнего дня. Дело в том, что папа ценой больших трудов приобрел Змейку еще маленькой телочкой, чтобы потом подарить моей сестре. И с одной-единственной целью: чтобы у нее был при себе хоть какой-то капиталец и ей не пришлось становиться шлюшкой, как это произошло с двумя другими, старшими сестрами.