Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник) - Рульфо Хуан - Страница 10

Да, голоса… Здесь, в недвижном воздухе, они звучали громче, тяжело оседая внутри. Я вспомнил слова матери: «Там ты услышишь меня лучше. Я буду ближе. Голос моих воспоминаний покажется тебе сильнее голоса моей смерти, если у смерти вообще есть голос». Моя мать… Живая.

Я хотел сказать ей: «Ты ошиблась местом. Дала мне неверный адрес. Отправила меня «туда-не-знаю-куда». В отрезанное от мира селение. На поиски человека, которого уже нет».

Я нашел дом у моста, ориентируясь по шуму реки. Протянул было руку к двери – напрасно: рука уткнулась в пустоту, будто сама пустота открыла мне. Внутри я увидел женщину.

– Входите, – пригласила она.

И я вошел.

Я остался в Комале. Погонщик двинулся дальше своей дорогой, а на прощание сказал мне:

– Я держу путь вон к той кучке холмов. У меня там дом. Если изволите пожаловать в гости, милости прошу. А сейчас, коли хотите остаться здесь, оставайтесь. Заодно и осмотритесь, может, встретите кого из живых.

И я остался. Для того и приехал.

– Где тут можно разместиться? – крикнул я вслед.

– Разыщите донью Эдувихес, если она еще жива. Сошлитесь на меня.

– А как вас зовут?

– Абундио, – ответил он.

Фамилии я уже не расслышал.

– Я Эдувихес Дьяда. Проходите.

Складывалось ощущение, что меня ждали. «Все готово к вашему приходу», – сказала она и сделала знак следовать за ней через длинную анфиладу темных комнат, на первый взгляд пустых. Хотя нет. Как только мои глаза привыкли к темноте (тонкая полоска света за нашими спинами не в счет), я различил по обеим сторонам тени и почувствовал, что мы идем по узкому проходу меж каких-то предметов.

– Что это у вас тут? – спросил я.

– Всякий хлам, – ответила она. – Весь дом завален рухлядью, оставленной здесь на хранение теми, кто уехал. Только они и не думают за ней возвращаться. Ваша комната дальше по коридору. Я всегда держу ее пустой – на случай, если кто приедет. Стало быть, вы ее сын?

– Чей?

– Долоритас.

– Да… Но откуда вы узнали?

– Она предупредила о вашем визите. Как раз сегодня. Что вы явитесь сегодня.

– Кто? Моя мать?

– Да.

Я не знал, что и думать. Впрочем, донья Эдувихес не дала мне времени собраться с мыслями.

– Вот ваша комната.

Дверей, кроме той, через которую мы вошли, не было. Женщина зажгла свечу, и я увидел пустое помещение.

– Здесь же не на чем спать, – сказал я.

– Насчет этого не беспокойтесь. Вы, наверное, утомились с дороги, а сон для усталого – лучшая перина. Завтра устрою вам постель. К вашему сведению, в два счета дела не делаются. Нужно знать наперед, а ваша матушка предупредила меня только сейчас.

– Моя мать? Но ведь она умерла…

– Так вот почему ее голос звучал едва слышно, будто добираться ему пришлось из самого далека. Теперь понятно. И давно?

– Семь дней назад.

– Бедняжка. Должно быть, ей стало одиноко. Мы поклялись умереть вместе. Отправиться на тот свет вдвоем, чтобы поддерживать друг дружку по дороге – мало ли какая нужда возникнет. Мы были неразлейвода. Она обо мне не говорила?

– Нет, никогда.

– Странно. Конечно, мы были совсем юными. Она только вышла замуж. Но мы друг друга очень любили. Твоя матушка такая красивая была, с таким золотым сердцем, что не нарадуешься. И хотелось ее любить. Значит, она меня опередила? Ну ничего, я ее догоню, уж не сомневайся. На небо путь неблизкий, мне это лучше всех известно, но я знаю короткую дорожку. Секрет в том, чтобы умереть с Божьей помощью, по собственному желанию, а не когда Он решит тебя прибрать. Или же вынудить его прибрать тебя раньше срока. Извини, что я с тобой на «ты», просто как родной ты мне. Да, много раз я говорила: «Сынок Долорес все равно что мой сын». После расскажу почему. А пока знай одно: так или иначе, я догоню твою мать на пути к вечности.

Сперва я решил, что женщина выжила из ума. Затем мною овладело безразличие, как будто я очутился в другом измерении. Уступив охватившей меня слабости, я отдал швартовы и поплыл по течению. Кто угодно мог распоряжаться моим телом, словно тряпичной куклой.

– Мне бы отдохнуть.

– Пойдем, сначала я тебя покормлю. Съешь хоть самую малость.

– Да, я приду. Потом.

Стекающая с черепицы вода проделала в песке двора лунку. Кап… кап… и чуть погодя снова – кап – стучали капли по лавровому листу, который танцевал и покачивался в расщелине между плитками. Гроза миновала. Лишь временами от налетавших порывов ветра с ветвей граната ливнем сыпались сверкающие капли и тут же терялись из виду. Нахохлившиеся, будто во сне, курицы внезапно встряхивали крыльями и выходили в патио, торопливо склевывая червей, которых дождь выгнал из-под земли. Едва ушли тучки, солнце заиграло на камнях, сверкая всеми цветами радуги, вбирая воду из почвы, резвясь на пару с ветром в блестящей листве.

– Сынок, ты уже целую вечность в уборной. Чем ты там занят?

– Ничем, мама.

– Если так и будешь сидеть, выползет змея и укусит.

– Да, мама.

«Я думал о тебе, Сусана. О зеленых холмах. И как мы пускали бумажных змеев в ветреную погоду. Внизу, в городке, кипела жизнь, а мы были выше всего, на гребне холма, и ветер рвал из наших рук пеньковую веревку. «Помоги мне, Сусана». Нежные ладони обхватывали мои руки. «Размотай побольше».

Мы хохотали, встречаясь глазами, пока веревка, ускользающая меж пальцев за ветром, наконец не рвалась с тихим треском, похожим на хлопанье птичьих крыльев. И там, в вышине, бумажная птица выделывала пируэты, увлекая за собой измочаленный хвост, теряясь из виду среди зеленой растительности.

Твои губы были влажными, словно омытые росой».

– Ты меня слышал, сынок? Выходи.

– Да, мама. Уже выхожу.

«О тебе вспоминал. Как ты глядела на меня своими аквамариновыми глазами».

Он поднял взгляд на мать, возникшую в дверном проеме.

– Почему ты так долго не выходишь? Чем ты тут занят?

– Думаю.

– А что, другого места не нашлось? Вредно столько сидеть в уборной. Найди-ка лучше себе дело. Может, пойдешь к бабушке лущить маис?

– Да, мама. Иду.

– Бабушка, я пришел помочь тебе лущить маис.

– Мы уже почти закончили, сейчас займемся какао-бобами. Куда ты пропал? Все тебя искали во время грозы.

– Был на заднем дворе.

– И что ты там делал? Молился?

– Нет, просто смотрел на дождь.

Бабушка смерила его своими янтарно-серыми глазами, которые, казалось, обладали способностью видеть насквозь.

– Ладно, сходи почисти мельницу.

«В сотнях и сотнях метров выше самых высоких облаков, выше всего на свете, сокрыта ты, Сусана. Сокрыта от моего взора на просторах Божьих, его Провидением, там, куда мне не достать, куда не долетают мои слова».

– Бабушка, мельница не работает, винт сломался.

– Видно, Микаэла опять молола на ней кукурузные початки. Никак не избавится от этой дурной привычки. Но теперь уж делать нечего.

– Может, купим другую? Эта все равно уже старая.

– И то правда. Только поиздержались мы с похоронами твоего дедушки да с уплатой церковной десятины, ни сентаво не осталось. Ладно, как-нибудь выкрутимся и купим новую. Знаешь, сходи-ка ты к донье Инес Вильяльпандо и попроси в долг до октября. Урожай соберем – расплатимся.

– Хорошо, бабушка.

– А заодно, чтобы убить двух зайцев, возьми у нее на время сито и садовые ножницы. Кусты разрослись – того и гляди весь палисадник заполонят. Будь у меня большой дом как прежде, с большим двором, я бы не жаловалась. Но твоему деду взбрело в голову приехать сюда. На все воля Господа, ничего не попишешь. Скажи донье Инес, что рассчитаемся с ней после урожая.

– Хорошо, бабушка.

Вокруг, как обычно в эту пору, летали колибри. Тихое гудение их крыльев наполняло усыпанные цветами кусты жасмина.

Педро заглянул на полочку с изображением Святейшего Сердца и нашел двадцать четыре сентаво. Двадцать взял, а четыре положил обратно.