Ротмистр Гордеев 3 (СИ) - Самойлов Александр - Страница 18

— Кто победит в войне? — выпаливает первый вопрос Соколово-Струнин.

Ответ на него мне известен. Причём, слишком хорошо известен. Хотя, я делаю всё, чтобы этого не произошло.

Сказать этому Соколово-Струнину правду? Интуиция мне подсказывает: а ведь он обрадуется. Нутром чую: известие о поражении России примет как благую весть.

А вот хренушки!

— М-мы!

— Мы — то есть Россия? — уточняет он.

— К-кон-нечно!

— Вы в этом уверены.

Короткий кивок.

— Хорошо, — вкрадчиво продолжает он. — Допустим, вы твёрдо верите в нашу победу, хотя факты… Факты говорят обратное. Порт-Артур взят в осаду, практически по всему фронту наша армия пятится как рак… Даже здесь единственное светлое пятно — удержанные вашим отрядом вражеские позиции. Пиррова победа! — почти выкрикивает он.

Говорю не своими, но такими правильными словами, которые придумают позже.

— В-раг б-будет раз-збит! П-победа будет з-за нами!

— Чушь! — почти кричит он. — Какая чушь! Мы столкнулись с технологически развитым противником! Нам противостоит по-настоящему обученное и оснащённое войско, по сути европейская армия, пусть и состоящая из солдат с жёлтым цветом кожи! Вы всерьёз полагаете, что наш русский Ванька способен что-то противопоставить её железному натиску⁈ Скажу больше: на мой и не только мой взгляд, будет даже лучше, если Россия… чёрная, страшная, погрязшая в самодержавном распутстве и пьянстве Россия проиграет. Отсталая, дикая, варварская страна наконец-то поймёт, что не с её-то рылом соваться в мировой калашный ряд и пытаться вершить политику! И тогда, мы пройдём через самоочищение! Смоем с себя всю эту дикость и азиатчину, вольёмся в братскую семью европейских наций и…

Договорить Соколово-Струнин не успевает.

Правда, для этого мне пришлось подскочить с койки и как следует дать от всей моей варварски-азиатской души ему в большой широкий, но такой не умный лоб.

Журналист валится на пол как подкошенный.

— Интервью закончено… — говорю я и возвращаюсь назад, на больничную кровать.

Кулак слегка побаливает. Кажется, я немного не рассчитал и слегка повредил себе костяшки.

Ничего, до свадьбы заживёт.

— Что ж вы творите, Николай Михалыч? — в голосе Ванновского упрек, но в глазах пляшут чертики. — Прессу обижать нехорошо. А вы на человека с кулаками… Ай-яй-яй! Не подобает вести себя так русскому офицеру!

Вздыхаю и угрюмо заглядываю сбитые костяшки на правой ладони. Я и в свое-то время и в своем мире не особо любил этих акул пера. Хотя почти и не пересекался с их братией, но посудите сами, заголовок — сплошное «про Ерему» — ничего общего к бойкий «про Фому», а начнешь вчитываться в сам материал — ничего общего с заголовком, вообще о другом. Лишь бы набить цену своим писулькам, повысить рейтинг и читаемость. И эта любовь выворачивать перед публикой грязное белье живых и мертвых знаменитостей. Хотя, были и среди этой пены и накипи нормальные журналисты, хваткие, правдивые. Взять того же Гиляровского… Только Гиляровский один, а шелкопёров, вроде того, кто попал мне под руку, подавляющая масса.

— Д-ж-дерьмо ваш Соколово-С-с-трунин, п-п-поет и п-пляшет под брит-т-танскую дудку и на британские баб-б-бки…

Упс! А это — залёт! Прикусываю язык «бабки»: здесь и сейчас это — «старушки божий одуванчик», а не финансовые средства.

— Бабки? — Ванновский смотрит непонимающе.

— Э-э…

Что-то надо срочно придумать… но что? Никогда б не подумал, что от заикания может быть польза — позволяет тянуть время.

— Сергей П-п-петрович, это д-д-дядюшка мой по-о-окойный…

Боже, что я несу⁈

— с-с-сотенные так н-называл…

— «Катеньки»?

— Н-н-ну, да. Там же п-портрет Ек-катерины Великой, а она б-бабушка аж д-двух имп-п-ператоров — «царская б-бабка».

— Большой оригинал был ваш покойный дядюшка, — Ванновский усмехается — похоже, мое скомканное объяснение он принял.

— Пресса бывает разная, — продолжает Сергей Петрович дипломатично, — вы и американцев видели, и британцев, в бане с ними парились и водку пили.

— Так то д-дипломатия… — пыхчу я недовольно.

— С господином Гиляровским вы вообще сражались бок о бок. Наслышан я о его подвигах. С ним-то у вас любовь и согласие.

— В-владимир Ал-дексеевич, д-д-другое д-дело. Он — с-свой. А эт-тот…

— Тоже свой. Такой же подданный Российской империи, как и мы с вами. К тому же ему покровительствует великий князь Владимир Александрович…

Оп-па, на… Этого еще не хватало.

— Вы же, Николай Михалыч, человек, вроде выдержанный, а тут у вас, как тормоза на паровозе отказали. Что на вас нашло?

А действительно, что на меня нашло, чтобы я в такой ярости набросился на сугубо гражданского человека, да еще и с кулаками?

Ну, и что, что он уверен в нашем поражении в войне? В моей-то истории все так и случилось. Россия проиграла.

И не только потому что Британия заняла сторону японцев, были и внутренние причины, которые страну к поражению: экономические, социальные и военные. Хотеть победы своей стране и видеть при этом ее недостатки и проблемы — разве так уж несовместимо?

Покаянно развожу руками перед Сергеем Петровичем.

— В-виноват. К-контузия…

— Этой версии и придерживайтесь, ротмистр. И я так начальству доложу, — Ванновский подмигивает, хлопает меня дружески по плечу. — Да, я тут вам… гостинчик.

Он кладет на тумбочку увесистый бумажный сверток, надежно перевязанный шпагатом. Внутри что-то явственно булькает.

— Поправляйтесь, Николай Михалыч. Честь имею.

— Б-благодарю в-вас!

Ванновский покидает палату.

Аккуратно разворачиваю сверток. Бутылка шустовского, консервированные фрукты производства Северо-Американский Соединенных Штатов, пара плиток швейцарского горького шоколада. Надо же — «Nestle»…[1]

Дверь еле слышно скрипит. Поднимаю голову — в щели сверкает любопытный глаз.

— К-кто там п-прячется? З-заходи, не б-бойся.

В палату пробирается целая делегация: хромой, кривой и прочие увечные: Скоробут, Буденный, оба Лукашина и Жалдырин. Скоробут на костылях, Жалдырин с замотанной бинтами головой, Тимофей с правой рукой на перевязи, Буденный — с пиратской повязкой поперёк усатой физиономии, прикрывающий левый глаз. Один Иван Лукашин без видимых внешних повреждений. Ну, да известно, же, что на оборотнях обычные раны, причинённые не серебряным оружием, заживают на раз.

— Б-братцы!!!

Обнимаю своих бойцов.

— Что с г-глазом, С-семен?

— А нет больше глаза, вашбродь, — смеётся Будённый. — Но, ничего, так даже сподручнее целиться.

— Не п-переживай, С-семен Михалыч, Ку-утузов вон, т-тоже без глаза, а д-до фельдмаршала дос-служился.

— Скажете тоже… — Буденный смущенно крутит ус.

— Д-да уж поверь м-моему слову. А что с ос-стальными, где еще уцелевшие?

Бойцы переглядываются. Кузьма смущённо чешет затылок.

— А нет, Николай Михалыч, более уцелевших…

— К-как нет? — в глазах предательски щиплет. — А Ц-ц-цирус?

— Истек кровью поручик, еще до прихода санитаров, — вступает в разговор Жалдырин.

Тяжесть наваливается на сердце.

— С-савельич?

— Уложил вокруг себя два десятка япошек наш унтер, крушил их винтовкой, словно булавой, когда патроны все вышли, — Кузьма неожиданно шмыгает носом, — Снарядом их накрыло. Так все перемешало, что, когда хоронили… в общем, не смогли разобрать, где Савельич, а где его супротивники. В закрытом гробу схоронили.

Скоробут осеняет себя странным жестом: мизинец и указательный пальцы выставлены вперед, средний и безымянный согнуты к ладони и удерживаются большим пальцем — наша нечисть использует его там, где обычный человек перекрестился бы[2].

Я и Буденный крестимся, остальные повторяют жест моего ординарца.

Вздыхаю.

— Н-негусто нас ос-сталось от ц-целого э-эс-скадрона… особ-бого на-азначения.

— Еще Горощеня, — вступает в беседу старший Лукашин.

— А ч-чего он не с в-вами?