Афганский рубеж (СИ) - Дорин Михаил - Страница 20

— Добро! А теперь, вы мне расскажите, как вчера ваш экипаж чуть снова не разложил вертолёт.

К ливийской поговорке про невозможность скрыть езду на верблюде, надо добавить ещё и материалы объективного контроля.

— Чего молчим, сычи? Сказать нечего? — подошёл Енотаев к каждому из нас и внимательно посмотрел своим взглядом енота.

Пока ещё доброго, но не за горами и ухудшение настроения комэска. Сегодня уже получилось закосить под дурачка. Попробую ещё раз.

— Командир, а вы про какой вертолёт? — спросил я.

— Саня, не доводи дело до греха. У меня ещё этот верблюд в памяти сидит. Твои выкрутасы не к месту, — громко сказал Енотаев и сел за стол напротив нас.

— Вы так и не сказали, какой вертолёт, — продолжил я гнуть линию несознанки.

Комэска хлопнул по столу и схватился за майку, надетую под куртку комбинезона. Он так её дёрнул от злости, что послышался звук рвущейся ткани.

— Ааа, вы про этот вертолёт! Так там всё было хорошо. С вами же летали. Отказов у нас не было, — сказал я, но Енотаев был уже на грани.

— Хорош, Саня. Я твои показания выслушал. Теперь слушаю твоего командира звена. Что скажешь, Дмитрий Сергеевич? — обратился к Батырову комэска.

Тут Димон решил долго не сопротивляться. Рассказал всё как было. И даже отметил, что это я вывел вертолёт.

Зря! Лучше бы придумал что-нибудь про степных орлов, ястребов, мух, мошек или ещё про какую-нибудь летающую живность. Посетовал бы на то, что до птиц, к сожалению, не доводили телеграмм по профилактике безопасности полётов. Рассказал бы, как мы героически ушли от столкновения, спасли социалистическое имущество, не допустили загрязнения окружающей среды. И всё это согласно порядку действий в особых случаях, записанных в инструкции экипажу Ми-8МТ.

А он взял и сознался…

— Вину признаю. Готов понести наказание, — произнёс Димон.

Я выдержал паузу. Енотаев вслух рассуждал, кто такой Батыров — баран или олень. Определить не получилось.

Надо вступать в разговор, пока комэска не выдвинул идею послать Димона ко всем чертям. Ну а потом и в Соколовку.

— Мы с тобой уже говорили наедине, Дмитрий Сергеевич. Я тебе давал шанс, но ты так и не смог себя перестроить. Через час рапорт у меня на столе. Вещи сдать. Документы сейчас оформим и свободен.

— Товарищ командир…

— Клюковкин, к тебе претензий нет. Два раза ты его жопу спас. Не будем доводить дело до третьего.

Я предполагал, что сдаёт нас Карим. После слов комэска уверенность в этом повысилась. Я-то думал мы экипаж!

Димон был в двух шагах от двери, когда я решил пойти ва-банк. Меня не выгонят, а у Батырова другого шанса не будет. Надо попробовать разыграть «бюрократическую карту», которую не выносят такие боевые командиры, как Енотаев. А он командир не штабной, а именно боевой.

— Командир, пару минут вашего времени, а потом Димон пойдёт за бумажкой, — сказал я, подошёл к столу и облокотился на него.

— Саня, хватит…

— Вот и прекрасно! Я хочу сказать, что не стоит вам торопиться. Просто так человека с войны, а мы уже почти на ней, не отправишь. Тут веская причина нужна, — перебил я Енотаева.

Подполковник пожал плечами и подозвал к столу Батырова. Димон шёл медленно, будто ноги у него сейчас подкосятся.

— Две минуты, Клюковкин.

— Ага! Так вот, Петрович, какая петрушка получается, — начал я, и Енотаев чуть челюсть не обронил на стол. — Димон должен был в академию ехать. Тут появляется товарищ Доманин. Человек уважаемый, кстати. Он ему говорит, что негоже бежать от войны. Батыров рапорт написал. Всё командование полка подписало и визу свою поставил лично Доманин. Значит, он за него поручился.

Комэска продолжал смотреть на меня глазами офигевшего енота.

— Теперь что происходит, — сказал я и сел рядом с Енотаевым. — Димона отправляют обратно с формулировкой какой? Правильно — профнепригодность. Но он годен и летает. Плоха причина отправки. Соответственно, тебе Петрович прилетает.

— Какой я тебе Петрович? Чего это с ним? — обратился Енотаев к Батырову, когда я положил руку подполковнику на плечо.

— Он после удара головой такой. Не обращайте внимания, — махнул рукой Димон.

— Так, Клюковкин, время вышло, — скинул мою руку со своего плеча комэска.

— Не-а, командир. Димон, братан…

— Когда ты только родственником успел моим стать, не знаю, — вставил свои пять копеек Батыров.

Совсем уже оборзел! Я тут распинаюсь, спасти его пытаюсь, а он подыграть не может. Ладно, надеюсь, следующий намёк поймёт.

— Значит, старший лейтенант Батыров может уехать только по двум причинам отсюда — трусость и собственное желание. Что выбираете?

— Он по собственному желанию будет писать, — возмутился Енотаев.

Вот тот самый момент, когда Димон может себя спасти.

— Я не буду писать по собственному желанию, — тихо сказал Батыров.

— Это с какого перепугу⁈ — взревел Енотаев.

— Вот и я про это же, Ефим Петрович! — радостно воскликнул я. — Димон — не трус. Тут вы не докажете обратное, а выгнать можно только по трусости. Но тогда последствия будут такими: клеймо ляжет на Батырова, на эскадрилью, на полк. Самое плохое — и на полковника Доманина, подписавшего рапорт в последний момент. А это такой уважаемый человек!

Поднимаюсь со стула и подхожу к Батырову, встав плечом к плечу.

По Енотаеву видно, как в его голове перемешались мысли. Пускай я загнул, что клеймо упадёт на Доманина. Тут главное было — помасштабнее последствия изобразить.

Ходил комэска перед нами в течение минуты, но пока ничего не придумал. Достал пачку «Космоса» и постучал несколько раз сигаретой по крышке коробки.

— Лейтенант Клюковкин, — громко произнёс командир эскадрильи.

— Я!

— За нетактичное поведение со старшим по званию объявляю выговор! — объявил Енотаев.

— Есть выговор, — ответил я.

Ефим Петрович убрал сигарету, а затем и пачку в карман.

— Теперь, что касается… — начал комэска.

В коридоре послышалось, что кто-то подал команду «Смирно». Через несколько секунд в дверь Ленинской комнаты начали стучать очень сильно.

Батыров быстро открыл дверь и отошёл в сторону. Это был командир местного полка Петров в повседневной зелёной форме.

— Важный разговор? — спросил он, указывая на нас.

— Уже закончили. А у вас?

— У меня очень важный. Телеграмма пришла со штаба округа, — ответил Петров, снимая фуражку.

Енотаев взглянул в бумагу, которую передал ему командир полка. Выражение лица у комэска стало серьёзным.

— Батыров, через полтора часа все в классе предполётных указаний.

— Все? — уточнил Димон, намекая и на себя тоже.

— Все лётчики абсолютно. Выполнять, — уточнил Енотаев и быстро покинул Ленинскую комнату с командиром полка.

Телеграмма, видимо, очень важная, раз командир полка сам её принёс. Я выглянул в окно, чтобы посмотреть, куда направился Енотаев. Комэска сел в машину к Петрову, и они поехали в сторону штаба.

— А если что-то насчёт верблюда? — кряхтел на кровати Чкалов, который лежал «без задних ног».

Устал Лёня за утро. Практически выступил в многоборье — и тяжести передвигал, и верхом ездил, и бегал ещё.

Догадки строились самые разные. Кто-то даже решил, что нас домой отзывают. Думаю, что просто какое-то уточнение будущей задачи в Афганистане.

Пока я надевал комбинезон, на табуретку рядом с кроватью сел Батыров.

— Саня, спасибо хочу сказать.

— Рано ещё. Комэска вердикт ещё не поменял. Так что пока опасность сохраняется.

— Всё равно, надежда есть, что дело не дойдёт до… верха. Это ж и правда клеймо. А так, может, всё обойдётся.

Батыров совсем не хочет понять, что репутация его сейчас не самое главное. Как он будет в Афганистане сохранять спокойствие, если он здесь ступор ловит?

— Тебя только репутация беспокоит? — спросил я.

— Я не хочу уехать с позором, — прошептал Батыров.

— И не уедешь. Но ты должен себя преодолеть. Сейчас твой рубеж не река Амударья, и не хребет Гиндукуш. Твой «Афганистан» начинается с кабины Ми-8 и той посадки на площадку. Покоришь этот рубеж, дальше будет проще, — сказал я, похлопав командира звена по плечу.