Барышня ищет разгадки (СИ) - Кальк Салма - Страница 24

— Говори, как есть, Лукерья, чего на Ольгу Дмитриевну волочёшь? — спросил Болотников.

Спросил спокойно, но она снова съёжилась под его взглядом.

— Не волоку. Но ваше высокородие ей получше нашего дом найдёт.

— Это несомненно, но зачем обманываешь? Что она успела тебе сделать? Отвечай давай, нечего запираться! Как врать, так со всем уважением, а как за свои слова ответ держать, так молчишь?

— Отчего же, и скажу, — Лукерья снова выпрямилась. — Мало того, что с мертвяками знается, так ещё и ночами шастает, и разговоры разговаривает с кем-то за дверью, не пойми, с кем, вроде и нет никого, а вроде и есть. Мне оно зачем? Хватило уже! Деньги обратно хоть все отдам, не нужны мне они, сама проживу, без всякого мертвецкого отродья!

О как. Как всё запущено, сказала бы тётя Галя. Я взглянула на Соколовского, и прямо изумилась, как он мрачно смотрел на Лукерью чуть сбоку, из-за могучего плеча Болотникова.

— Сама-то кто? — ласково спросил Болотников. — Не отродье, но внучка? Забыла, как едва не камнями из деревни погнали? Теперь смотришь, кого бы тоже куда прогнать?

— А чего она? Куда-то шастает, и не в дверь, как люди, а…

— А как я?

— У вашего высокородия волшебный камень есть.

— Считай, что у неё тоже. И у господина Соколовского. Вот они и приходят, когда хотят и куда им нужно. А сейчас им нужно по делам службы, обоим, а они, понимаешь, твои откровения слушают.

— Да какая там служба, — буркнула Лукерья тихо, но Болотников услышал.

— А такая, самая что ни на есть настоящая. Ты мне скажешь, отчего люди умирают? Ты скажешь, сам человек концы отдал, али помог кто? Ты возвращенца прогонишь, если на порог явится? А другую какую нежить? Или дверь распахнёшь пошире, чтобы не только тебя забрали, а ещё и девчонку твою, и Федота?

Лукерья, кажется, и сейчас бы нашлась с ответом, но тут в двери застучали, в сенях принялись обтаптывать снег с валенок, а потом к нам заглянул господин Курочкин собственной персоной, о котором я уже и вовсе успела позабыть.

— Доброго здоровьица хозяевам, и прочим обитателям сего жилища! — он снял шапку и не чинясь, поклонился. — Ну что, Ольга Дмитриевна, добрался я до тебя, готов присмотреться к дому-то твоему. Или не твоему, но чей он тут, а живёшь-то всё одно ты.

Лукерья снова, как говорили у меня дома, потеряла челюсть. Подобрала, и уставилась теперь уже на Варфоломея Аверьяныча.

— Так, а это у нас кто, — изумился Болотников, — и по какому поводу прибыл?

— А это, Матвей Миронович, господин Курочкин, плотник из Иннокентьевского, и прибыл он осмотреть мои комнаты да подсказать, как их можно утеплить, чтоб зубами не стучать, — сказала я. — Никто ж не знал, что я уже, оказывается, новую квартиру ищу, — и глянуть на Лукерью поехиднее.

Курочкин воззрился на меня с изумлением, а Болотников принялся выяснять, что вообще меж нами такое. И ещё раз услышал историю про захаживавшего к плотнику покойного Петруху.

— Если бы не Ольга Дмитриевна, я бы, ей-богу, не выдержал в какой-нибудь день, не защитился и поддался, и ушёл бы с ним, тут бы и конец мне. А он, холера такая, дальше бы ходил, и ещё б кого-нибудь увёл, приятелей али собутыльников. А теперь ушёл, да хорошо ушёл, не вернётся больше. Вот я и обещал ответную услугу оказать, взглянуть на дом и покумекать, что тут можно сделать, чтоб теплее стало.

— Ничего тут не сделать, дыра тут, всё утекает туда, — влезла Лукерья.

— А ты откуда знаешь? Сама, что ль, ту дыру проковыряла? — усмехнулся Варфоломей и повернулся ко мне. — Это что ль хозяйка твоя? А чего злющая такая, будто ей с утра хвост дверью прищемили?

Я не удержалась, фыркнула. Взглянула на Соколовского — он тоже с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться.

— Прав плотник-то, — улыбнулся и Болотников, — про хвост, явно ж тебе его кто-то прищемил. И это явно была не Ольга Дмитриевна, она дверями-то не пользуется, потому что раз — и в том месте, которое надобно. А тебе всего-то нужно — хвост беречь да где ни попадя не раскладывать, — и смеётся, прямо смеётся.

И тут случилось удивительное — Лукерья оглядела нас, засопела да и дала дёру, только башмаки по полу простучали.

— Чего это она? — не понял Варфоломей. — Так как, Ольга Дмитриевна, работу-то работать?

А я стою, такая, и вообще не понимаю, что мне теперь делать. Куда бежать, паковать вещи или наоборот, предлагать всем чаю.

Болотников оглядел нашу живописную группу и пошёл следом за Лукерьей, бормоча что-то вроде «ну, Лушка, ну, дурища».

— Что делать-то? — рискнула я озвучить свои сомнения.

— Если я что-то понимаю, Матвей Миронович имеет какой-то интерес в этой весьма нелюбезной даме, — сказал Соколовский. — И у него есть какая-то власть над ней. Вернётся — посмотрим, что скажет.

Впрочем, он вернулся почти сразу же.

— Ольга Дмитриевна, Лукерья просит вашего прощения. Сама ещё потом скажет. И просит не держать на неё зла.

— Значит, работаем, — выдохнула я. — Все. И я, и Варфоломей Аверьяныч. Спасибо, Матвей Миронович, без вас бы не решили.

— Пустое, Ольга Дмитриевна. Если всё же решите, что Лушка для вас чрезмерна — скажите, найдём другой дом.

— Да я вроде бы привыкла, — вздыхаю. — Вот если ещё господин Курочкин подскажет, как сделать теплее — то цены этому дому не будет. Место хорошее, до всего близко, а если Лукерья думать всякую ерунду перестанет — так и вовсе.

— Ольга Дмитриевна, но если вдруг что не так — говорите, — строго сказал Соколовский. — Решим.

— О да, — кивнула я.

Странно у них здесь всё. Но раз моё выселение откладывается, то выдыхаем и просим чаю. Или даже кофе.

Впрочем, Болотников откланялся, и Соколовский тоже заторопился.

— Если, Ольга Дмитриевна, мне завтра нужно отправиться вы знаете куда, то сегодня надлежит завершить некоторые дела. И предупредить, что вы за меня.

— А я справлюсь?

— Справитесь, — строго сказал он, — даже и не думайте лишнего. Будем на связи.

И тоже исчез.

— Чаю, Варфоломей Аверьянович? Прости уж нас за этот спектакль, — вздохнула я.

— А что? Думаю, и в театре такого не дают, — усмехнулся он.

Мимо гостиной протопали, Лукерья что-то велела Надежде, и потом разве что входная дверь хлопнула громко, на весь дом.

Надежда поскреблась, как по зову, и я тут же организовала её подать еды мне и почтенному мастеру. Она мигом принесла поднос со всякой снедью, а после ещё и чайник, и наладилась было сбежать, но я не позволила.

— А теперь сядь и расскажи, что за чертовщина у вас в Тельме случилась и почему Лукерья на людей бросается. А на некромантов — особенно.

— Дед у ей был некромант, — сообщила Надежда. — У мамки моей, стало быть, тоже. Он помер — они ещё не родились. Так, байки слушали, как он по зиме ночью улицы деревенские обходил да смотрел, нет ли кого неживого. А если встречал — то бил палкой в лоб, и те кончались прямо на месте. А дочка евонная, бабка моя, была наша деревенская колдовка. Не по упокойничкам, а просто обычная. Как прабабка, то есть ейная мать. Но мамке моей не дано, она не может ни отвар заговорить, ни кровушку остановить, ни огонь в печи разжечь, а тёть Лушка может. И я могу, а сёстры мои — ни-ни. И тёть Лушка меня помалу учила, как я подросла, что делать да как. А у нас там в деревне хоть и фабрика большая, суконная, да стоит же, не работает, как хозяева вовсе разорились, так и стоит, а вот заводик стекольный при той фабрике работал, и тятька мой там работал, и дядька Спиридон, тёть Лушкин муж. Она ж первая красавица на деревне-то у нас была, тёть Лушка, вот он её и засватал, и жили, только деток им господь не дал. А дядька Спиридон тоже был собой хорош да нравом весел, только вот выпивал крепко, и тятька мой ему завсегда в рожу втыкал — ты, мол, меру-то знай, так говорил. А дядька только усмехался. Но повадился он тёть Лушку поколачивать — чего, мол, пустоцвет мне достался, это всё, наверное, от колдовства твоего. И говорил ей, чтоб не смела ни людям колдовать, ни меня учить. А как в деревне без колдовки? Кто целебные травы даст, кто выбитое плечо вправит, кто на погоду хорошую наворожит, кто роженице поможет? Вот так-то. Она и говорила — не могу перестать, то моё. Моё дело и мой крест. Ну и жили бы помалу, да он крепко гулять начал, дядька-то, всех доступных деревенских перебрал. Ох, они и ссорились-то, крик на всю улицу стоял. Он ей — молчи, дура, пустоцвет, а она ему — дождёшься, кобель, так прижучу тебя, что забудешь, как зовут. И он верил, она так могла. Случалось, что пугала мужиков крепко, и они потом баб своих уже не били, с почтением смотрели. Да наверное, и прижучила бы, но появилась в деревне та Марийка.