Тайные грехи - Блэйк Стефани - Страница 3

• Предыдущая
• 3/81
• Следующая

– Доброе утро, дорогой.

Льюис поднял глаза, с явной неохотой оторвавшись от работы. Его глаза моргнули за линзами очков, казалось, он не сразу узнал стоявшую перед ним женщину.

– О, Мара… – сказал он наконец. – Который час?

– Почти одиннадцать.

Она мысленно отметила, что волосы его всклокочены, что на нем спортивные штаны и несвежая рубашка.

– Тебе бы не мешало принять душ, побриться и переодеться. Перед тем как мы поедем в офис, я хотела бы сделать остановку и проголосовать. Хочу позвонить Джеку и сказать ему, что мы в «Т.И.И.» все болеем за него, просто места себе не находим.

– Говорите только от своего имени, мисс Тэйт.

Льюис поднялся и потянулся – высокий, худощавый, жилистый; его глубоко посаженные синие ирландские глаза подчеркивали мужественность и чувственность черт.

– Знаю, что ты никогда не любил Джека Кеннеди, но не станешь же ты отрицать, что он на несколько голов выше этого хорька Никсона.

– Не стану, – кивнул Льюис. – Просто меня бесит, что ты все еще сохнешь по этому парню.

Она рассмеялась, показав белые зубы, которые можно было бы счесть совершенными, если бы не крошечная щербинка между передними верхними резцами. Отец Мары хотел исправить эту ошибку природы, когда она была еще ребенком, хотел прибегнуть к помощи стоматолога, но девочка решительно воспротивилась.

– Мне так нравится, – сказала она отцу. – Это делает меня непохожей на других.

Мара и в самом деле не походила на девочек со скобами, выправляющими зубы, – улыбки у них у всех казались одинаковыми.

– Когда я улыбаюсь, люди сразу видят в моей улыбке искренность и силу характера, – поясняла Мара.

И она была права. Мужчины с ума сходили от ее озорной, как у эльфа, улыбки, а женщины завидовали этой неповторимости.

– Я по нему сохну? Какой ты смешной, Льюис! По-моему, лелеять давно угасшее чувство – бессмысленная трата времени, своего рода мастурбация, мазохизм, если хочешь.

Он почесал в затылке и ухмыльнулся:

– Вот уж не думал, что мастурбацию можно назвать проявлением мазохизма. Но раз уж мы об этом заговорили, могу сказать: в юности я не на шутку опасался того, что на ладонях у меня вырастут волосы, а мошонка облысеет и сморщится.

Мара хмыкнула и подошла к нему вплотную. Рука ее скользнула под его пропотевшую рубашку и коснулась груди.

– Бедный ягненочек! Как скверно, что я тогда тебя не знала. Мы бы вместе сыграли в доктора и пациента и быстро бы избавили тебя от твоих завихрений на сексуальной почве.

Она улыбнулась, окинув взглядом его штаны, плотно облегавшие бедра.

– Позволю себе заметить, что я никогда не была девушкой «на мгновение», а сейчас – тем более.

Ее рука спустилась под резинку его штанов.

Льюис судорожно вздохнул, мускулы на его животе напряглись, а по всему телу пробежала дрожь.

– Ах ты… разнузданная бабенка!

– А ты сексуально озабоченный тип!

– Неужто ты хочешь заняться этим прямо здесь, на письменном столе?

– По правде говоря, не особенно. К тому же нас ждет вполне удобная кровать.

– А как насчет Франсины и Хильды?

– Они отправились за покупками. Давай не будем искать отговорок. Прошлой ночью ты вел себя так, будто тебя чем-то опоили. Ты разочаровал меня. Если не проявишь энтузиазма сейчас, можешь считать себя уволенным.

– Слушаюсь, мэм, мисс Тэйт.

Льюис потянул за концы ее завязанного бантом пояса, и халат распахнулся. Его большие руки прикрыли ее груди, и он наклонился, чтобы поцеловать ее в губы.

Мара обвила руками его шею и прижалась к нему всем телом.

– Давай не будем терять время попусту, – прошептала она. – Не могу больше ждать… Нет!

Его рука скользнула по ее животу, затем – еще ниже. Она тяжело перевела дух.

– Хочешь, чтобы я все сделала тут же, сейчас? Хочешь, чтобы я испачкала свои штанишки?

О’Тул рассмеялся:

– Что-то я не заметил никаких штанишек.

Мара схватила его за руку и вытащила из кабинета. Потом потащила через холл в спальню. Там она сбросила с себя халат и томно раскинулась на огромной кровати. Сгорая от нетерпения, она жадными глазами смотрела, как Льюис раздевается.

Когда Мару охватывало возбуждение, ее глаза становились ярко-синими. Вид же отвердевшей мужской плоти Льюиса всегда возбуждал ее. Она потянулась к нему обеими руками, а он опустился на колени, напевая песенку Гершвина «Дай мне, дай мне, дай мне то, чего я так желаю, потому что, как я знаю, ты целуешь как никто…» Потом эта песенка сменилась экспромтом, полным непристойностей, а Мара вторым голосом присоединилась к нему.

Он осыпал поцелуями ее правую грудь, захватив сосок губами так, как она любила и как ее партнеры имели обыкновение возбуждать ее, приступая к любовным играм. Почему-то Мара острее чувствовала наслаждение, когда ласкали ее правую грудь.

Она поглаживала его твердеющую мужскую плоть кончиками пальцев и легонько сжимала ее, еще более возбуждая Льюиса. Ее лоно увлажнилось, и она с нетерпением в голосе пробормотала:

– Ну, Льюис, дорогой, я не могу больше ждать ни минуты.

Он медленно вошел в нее, погружаясь в ее горячую и влажную бархатистую плоть, и она содрогнулась всем телом. Их тела задвигались в пламенном танце любви, и танец этот с каждой секундой становился все быстрее.

Мара часто размышляла о сексе. В сущности, в этом акте мозг не участвовал – чисто животная страсть, постоянно отрицавшая все приобретения цивилизации и культуры. Но даже в момент высочайшего наслаждения какая-то частица ее «я» существовала отдельно от задыхающейся в конвульсиях страсти женщины, распростертой на постели, и она, эта частица, становилась сторонним наблюдателем старого как мир примитивного ритуала, необходимого для воспроизводства. Ведь чем был секс изначально? Универсальным механизмом, изобретенным природой для сохранения биологических видов.

Мару часто посещало видение: ее душа – или то, что делает личность уникальной, неповторимой и драгоценной, – будто бы совершала путешествие во времени и оказывалась заключенной в теле уродливой обезьяноподобной самки, распростертой на ложе из шкур на каменистом полу пещеры, и над ней возвышался готовый овладеть ею самец-неандерталец, ее партнер. Их совокупление скорее походило на битву полов и сопровождалось ударами, укусами и рычанием.

«Не так уж мы не похожи», – думала Мара в то время, как ее зубы вонзались в плечо О’Тула.

– Господи! Да ведь чертовски больно! – пожаловался Льюис, когда с любовными объятиями было покончено. Он потер место укуса на плече, еще хранившее явственный отпечаток зубов.

– Мои дикарские инстинкты иногда берут верх, – усмехнулась Мара. – Зажги-ка мне сигарету.

Он потянулся к полке у изголовья кровати, взял две сигареты из лакированной шкатулки, раскурил их и передал одну Маре.

Она откинулась на подушки и скрестила ноги.

– Ты первый пойдешь под душ?

– Лучше я приму душ в своей ванной. Франсина и Хильда могут вернуться раньше, чем мы ожидаем.

Мара рассмеялась:

– И ты полагаешь, они не подозревают, что мы с тобой изображаем зверя о двух спинах?

– Разумеется, они все знают, но я все же предпочитаю проявлять скромность.

– Не можешь распроститься со своими североирландскими пуританскими принципами, да?

– Пожалуй, да, – ответил Льюис, и вид у него при этом был довольно глуповатый.

Тут зазвонил телефон у изголовья постели и замигала одна из дюжины лампочек на панели над аппаратами.

Мара нахмурилась.

– Красный телефон. Это моя персональная линия.

Она села на постели, протянула руку и нажала сразу на две кнопки: одну – чтобы переключиться на красный телефон, а другую – чтобы усилить звук.

– Мара Тэйт слушает.

– Доброе утро, мисс Тэйт, – послышался женский голос. – С вами хочет поговорить мистер Джозеф Кеннеди.

– Буду счастлива поговорить с мистером Кеннеди, – оживилась Мара.

После короткой паузы раздался мужской голос:

– Как ты, Мара?

• Предыдущая
• 3/81
• Следующая