Подарок на совершеннолетие (СИ) - Бергер Евгения Александровна - Страница 38

— Не сейчас, — цежу сквозь стиснутые зубы. — Это не тот разговор, который я готов вести в этот момент…

Стефани еще раз стискивает мою ладонь и молча откидывается на спинку своего кресла.

Отель в Ментоне встречает нас умиротворяющим, приглушенным на ночь светом у стойки ресепшена, за которой одинокий администратор провожает нас несколько сонным, но достаточно красноречивым взглядом…

Еще бы, мы шествуем за Марией с заржавленной жестянкой в руках, словно верные паладины — за святым Граалем! И у меня такоечувство, словно администратор за стойкой точно знает, откуда мы этот «Грааль» раздобыли: вот-вот свистнет в свисток и призовет доблестную жандармерию для поимки бессовестных расхитителей могил.

Образно говоря…

Наконец мы оказываемся за толстыми стенами гостиничного номера, обретая тем самым необходимое нам уединение, и Мария Ваккер водружает непритязательную жестянку на стол.

— Быть может, там внутри что-то вроде британского Кохинура, — предполагает Эрика, следя за действиями Марии. Та как раз пытается открыть крышку, однако та не поддается…

— Ржавчина почти спаяла края, — говорит Бастиан. — Здесь надо чем-то подсобить…

— Этим? — фрау Риттерсбах демонстрирует маникюрный набор, и Бас утвердительно кивает, вынимая из него миниатюрные ножнички.

Пока он трудится над жестянкой, мы терпеливо дожидаемся результата…

Уверен, про Кохинур Эрика просто пошутила: никто из нас по-настоящему и не ожидал ничего найти, уже само наличие этой коробки — сюрприз для каждого из нас… по крайней мере, для меня точно.

— Еще чуть-чуть! — взволнованно шепчет Мария, и проржавевшая крышка отлетает, словно выпущенное из пушки ядро.

Замираем, заглядывая в недра нашего «сундука сокровищ» …

24 глава.

Стопка пожелтевших любовных писем, перевязанных красной лентой, деревянные четки с агатовым крестиком, костяной гребень и… томик стихов Густава Адольфо Беккера карманного формата — вот все, что мы обнаружили в жестяной коробке, в брезентовом свертке пятидесятилетней давности.

И никаких вам бриллиантов, золотых дублонов и сверкающих диадем — ничего, кроме пахнущего тленом прошлого, тщательно захороненного эмигрантом из Италии.

— Зачем он все это закопал в землю? — задает резонный вопрос Эрика, и мы невольно глядим на Марию, занятую перекладыванием писем отца.

Та касается их бережно, почти любовно, словно они сближают ее с умершим родителем, словно он снова воскрес для нее в этих незначительных для любого из нас предметах, некогда значащих для того столь много.

— Думаю, это был своеобразный акт захороненного прошлого. — И, заметив, что мы ждем объяснений, добавляет: — Во Франции отец познакомился с моей матерью.

Это тоже не о многом нам говорит, но, кажется, я начинаю догадываться, что она имеет в виду…

— Эти письма, — интересуюсь я, — от кого они?

— От девушки по имени Мария, — отвечает пожилая леди со слегка смущенной полуулыбкой.

— Мария? — удивляется Эрика. — И это, конечно же, не имя твоей матери?

Та отрицательно качает головой.

— Маму звали Гретхен и она была немкой, — говорит она, — а эти письма написаны на итальянском… и, я не уверена, но полагаю, их адресант — девушка, с которой их с отцом связывала любовная история еще там, на острове. Вот, посмотрите на штемпель почтового отделения, — и она показывает полуразмытое пятно на клапане конверта, — он на итальянском… Это ее письма отцу.

— Как интересно. — Стефани касается пальцами старого конверта. — Она писала ему во Францию и писала много, судя по количеству этих конвертов… — Задумавшись: — Почему же тогда они расстались? Почему ваш отец оставил ее, уехав с Сицилии? Не думаю, что тут замешаны мафия и преступления, возможно, это просто история о несчастной любви…

Мария грустно улыбается.

— Отец никогда не рассказывал о прошлом. Он был не тем человеком, который грустит о несбывшемся… однако иногда мне казалось, что есть что-то гнетущее его. Лежащее на сердце тяжелым грузом… — А потом берет в руки найденный нами томик стихов Адольфо Беккера и добавляет: — И стихи Беккера были его любимыми. Долгое время я думала, что «мое сердце захоронено под липами» — это строчка из его стихотворения. — И вздыхает: — Теперь понимаю, что ошибалась — его сердце действительно было захоронено под липами… во французской деревушке близ Ментона. Бедный papa!

— То есть он познакомился с вашей матерью, — вступает в разговор Бастиан, — и решил расторгнуть все узы прошлого, захоронив в этой старой жестянке все, связанные с бывшей возлюбленной?..

Мария издает еще один тяжкий вздох, и фрау Риттерсбах приобнимает ее за плечи в молчаливом жесте поддержки.

— Я не знаю, — произносит она совсем тихо. — Чтобы понять случившееся, мне надо хотя бы прочитать эти письма… Возможно, они расскажут хоть что-то, раскроют то, о чем отец никогда не говорил вслух.

Потом кладет руки на старые, чудом сохранившиеся листы пожелтевшей бумаги да так и замирает, притихшая и как будто бы ушедшая в себя.

Мы, не сговариваясь, решаем оставить Марию наедине с прошлым ее отца — медленно, по одному выходим из номера и прикрываем за собой дверь.

— Думаю, на сегодня нам хватило приключений, — говорит Стефани с виноватой полуулыбкой. — Прости, — в мою сторону, — что все так получилось, — и кивает на нас с Басом, слившихся друг с другом, словно сиамские близнецы.

Я заламываю бровь в своей привычной, слегка насмешливой манере.

— Поверь, висеть у Бастиана на шее совсем не так плохо, как могло бы показаться, — провожу рукой по его мощному бицепсу и подмигиваю: — Все-таки я свяжу ему голубой шарфик, на это-то моих нынешний умений должно хватить.

И Бастиан пихает меня в бок.

— Хватит поминать голубые шарфики и иже с ними. Тебе все равно ничего не светит, приятель…

— Вот именно, — поддакивает Эрика, чмокая парня в губы.

Мы со Стефани переглядываемся с улыбками.

— Ты разбиваешь мне сердце! — театральным голосом провозглашаю я, после чего мы желаем друг другу спокойной ночи и расходимся по своим комнатам. Вернее, почти расходимся, так как я, в отличии от некоторых, все еще полустою-полувишу на Бастиане, и тот ведет меня в мою комнату.

Усадив меня на кровать, он взъерошивает свои волосы и произносит:

— Слушай, скверно, что так получилось с твоей коляской… надеюсь, твой отец будет не очень зол из-за ее потери… — Мнется: — Да и ты сам, Алекс… как ты теперь?

— Как-нибудь, — я пожимаю плечами. — К тому же у меня есть ты.

— Ну да, — отзывается Бастиан далеко не столь радужным голосом. По всему видно, что его гнетет нечто невысказанное, и я решаюсь помочь другу:

— Говори уже, не томи несчастного меня.

И Бастиан тяжело оседает на ближайший стул. Такое чувство, словно это тяжкие мысли придавливают его к сидению стопудовыми гирями…

— Слушай, Алекс, мы так и не поговорили после того…

— … после того, как нам накостыляли в Инсбруке, хочешь сказать? — услужливо подсказываю я. — Да, не поговорили… да и нужды нет, если честно. Спасибо, что заступился за меня!

У Баса краснеют уши.

— Это ведь я придумал эту идею с Инсбруком и…

— … встречу с Эстер, — снова подсказываю я.

Он молча кивает, низко опустив голову, и я понимаю, что не сержусь на него… да и не сердился, если честно. Горько мне было, признаю, но, оглядываясь назад, понимаю — перегорело, все перегорело, даже горечь.

Внутри пепелище…

Думаю, Хайди Риттерсбах так и сказала бы: только на пепелище и стоит строить нечто новое, Алекс.

Уверен, так и есть…

— Знаешь, — говорю я, касаясь слегка поджившей разбитой губы, — иногда даже полезно получить кулаком в лицо — вставляет мозги на место. — И не могу сдержать широкой улыбки: — Ты, наверное, поэтому такой спокойный и умный… Бам — и полный порядок!

Бастиан качает головой, тоже улыбаюсь.