"Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Денисова Ольга - Страница 118

– Я уже придумал главный символ войны с храмовниками: четыре четверки. Здорово?

Зимич пожал плечами, а Вереско вдохновенно продолжил:

– Четверка в цифрологии считается самым примитивным числом, основой основ, залогом существования сущего. И первая четверка будет означать ее цифрологический смысл, символ солидарности и справедливости. Вторая четверка – это четыре стихии, третья – четыре стороны света, четвертая – четыре времени года, коловращение, которое так не любят Надзирающие. Ну как?

Идеи его были по-детски иллюзорны, но решительны и благородны. Однако позвал он Зимича не для того, чтобы выслушать его мнение.

– Твой «друг» Борча на допросах рассказал Надзирающим, что скоро ты превратишься в змея. Они ему не поверили, а я… поверил. И знаешь, ты, конечно, не обижайся, но если бы у нашей будущей армии был ручной змей…

Всем нужен ручной змей, никому не нужны крылатые колесницы и добрые сказки…

И можно было бы сказать: ты сначала собери армию, а потом и поговорим.

– Я не превращусь в змея, – вздохнул Зимич. – Извини. И я бы создавал не армию, а цитадель: чтобы сохранить университет, книги, знания. А еще – чтобы любой мог там укрыться, колдуны например.

– Колдуны? Зачем?

– Надзирающие же убивают колдунов. Представь, какой сильной будет эта цитадель, если собрать в ней сотню колдунов: никакой змей с ними не сравнится, – сказал Зимич и осекся.

Вот почему храмовники боятся колдунов! Стоит тем объединиться, и это будет сила пострашней любой армии! И… как она сказала? (Она – это Дивна Оченка, а не Бисерка, и не надо, не надо начинать думать о ней снова, одной ночи раздумий вполне достаточно.) «Чудотворы обладают сходными с колдунами способностями»… И в чем же сходство? А ведь что-то такое однажды говорилось, Зимич почему-то пропустил это мимо ушей…

И вдруг это показалось очень важным. Гораздо важней, чем цитадель, которую смогут защитить колдуны.

– О чем ты думаешь? – спросил Вереско.

– О чудотворах.

– Ты в самом деле считаешь, что они существуют?

– Я это знаю. Они строят…

А что, собственно, они строят? Чего-то важного не хватало в той мозаике, которую Зимич однажды видел во сне – или почти во сне. Какая миру разница, кто им владеет? Государь, Надзирающие, чудотворы? Приходят плохие правители, их сменяют хорошие, то сильные и амбициозные, то слабохарактерные, но гуманные: мир, пошатываясь из стороны в сторону, бредет себе вперед по узкой спирали времени. Так почему же тогда, во сне, Зимичу пригрезилась гибель мира?

Он что-то такое однажды слышал, только что и от кого? И гипотезу власти чудотворов над умами выдвигали не только ученые, но и колдун (который на самом деле вовсе не колдун, а чудотвор). Наверное, ему нужно было, чтобы Зимич продолжал так думать.

Надо найти настоящего колдуна и поговорить с ним. Хотя бы того, из гвардии, у которого падучая. Только где его искать?

– А у тебя нет знакомых колдунов? – спросил он у Вереско на всякий случай, но тот покачал головой, собираясь вернуться к разговору о змее.

Зимич не стал его больше слушать, тем более что близилось время обеда и к ним несколько раз заглянул «дядька»: парень не мог есть сам, не зажили вывернутые суставы.

Колдуна, который служил в гвардии, Зимич разыскал легко – через хозяина кабака, где когда-то частенько гуляли студенты, а теперь ошивались гвардейцы. Колдун жил неподалеку, на улице Гремячьей, возле Мельничного ручья.

И покосившийся домишко, и убогая каморка, где на засаленном сером белье лежал в постели колдун, никак не соответствовали службе в гвардии Храма. Зимича направила в каморку до времени состарившаяся, неухоженная женщина – то ли мать колдуна, то ли хозяйка домишка.

Зимич постучал в дверь, боясь неосторожным движением снять ее с петель. Ему не ответили, но он все же вошел.

А он был очень молод, этот колдун… Не старше самого Зимича. При первой встрече ему так не показалось.

– Ты? – Колдун приподнялся на локтях, словно хотел отодвинуться и не мог. – Зачем? Зачем ты здесь?

– Ты что, боишься меня? – Зимич усмехнулся, но вышло это как-то жалостно.

– Ты змей, – то ли с ненавистью, то ли с ужасом прошипел тот. – Зачем ты пришел? Я и сам скоро подохну, зачем?

– Я пока еще не змей. – Зимич подвинул к себе стул и уселся посреди каморки. Она была столь мала, что со стула можно было дотянуться рукой и до двери, и до окна, и до постели. – Все колдуны, которых я знал, жили долго.

– Я… отравился. Меня отравили. Желтые лучи.

– Ты что, разве не знал, что для колдунов они ядовиты?

– Я не знал, что я колдун. Моя мать – потаскушка, прижила меня неизвестно где и с кем. Сучка… – Лицо его перекосилось, но не презрением, а холодной яростью безумца. – Убил бы… Из-за нее… все из-за нее. Я никогда не попаду в солнечный мир Добра…

Ярость сменилась слезливой гримасой, колдун вытащил руку из-под грязного одеяла и прикрыл глаза ладонью – от виска до виска.

– Ты еще заплачь, – поморщился Зимич. – Ты же колдун, ты что, никогда не бывал в мире духов?

– Нет, – ответил тот, убирая руку. – Этому, говорят, надо учиться.

– Но ты ведь видишь, что я змей? Как ты это видишь?

– Вижу, и все.

– Что ты еще видишь?

– Я вижу, как люди источают любовь… – Он снова сморщился, собираясь заплакать – то ли от восторга, то ли от отчаянья. – Я сам хотел источать любовь, но я не могу, не могу…

Зимич решил, что имеет дело с сумасшедшим. Говорят, от падучей люди рано или поздно впадают в детство.

– Тебя обманули. Нет никакого солнечного мира Добра.

– Если нет мира Добра, то куда течет любовь? – выкрикнул колдун с перекошенным лицом. – Я же вижу ее! Как маленькие, робкие струйки сливаются в ручьи, а ручьи – в широкую реку, реку любви, и это прекрасно, прекрасно!

– Да ты поэт, братец… – Зимич покачал головой. А действительно, если нет мира Добра, то куда течет любовь?

– Только я один не могу… не умею… я могу немного постоять на берегу, и только. Меня породило Зло. – Он упал на подушку.

– Я попробую найти опытного колдуна и расспросить его, что надо делать после отравления желтыми лучами. – Зимич поднялся. – Но, боюсь, чудотворы отравили тебя не только светом солнечного камня. И кто из вас большее зло – это еще вопрос.

Темнело. Февральские сумерки ползли из подвалов и глухих дворов, плыли по дну узких немощеных улиц и выплескивались на площади: так ручейки сливаются в реки, а реки – в озера. Так куда же течет любовь, которую видит этот сумасшедший колдун? Не в солнечный же мир Добра…

В Лесу, даже в феврале, сумерки были не такими, как в городе. Да, тоскливыми, но тоска эта щемила сердце не страхом, а надеждой – на свет и тепло очагов. Если бы не назначенная Государственным обвинителем встреча, Зимич немедленно отправился бы в Лес: искать колдуна поумней, поопытней и поздоровей. А куда идти теперь? В кабак, напиться до беспамятства? Или вернуться на площадь Совы, в пивную? Нет, невозможно… Слишком много воспоминаний о ней… О ней – это о Дивне Оченке, а не о Бисерке…

На махонькой площади Большой Рыбы из распахнувшихся дверей в лицо неожиданно дохнуло теплом и запахом еды, и Зимич вспомнил, что не только не обедал, но и не завтракал – ушел из «домика» Драго потихоньку, пока его никто не видел. Два чистеньких окошка трактира светились, а над входом горел приветливый фонарь, освещая вывеску «Пескарь и Ерш». Дверь захлопнулась с мелодичным звоном колокольчика, и Зимич подумал, что пообедать (или поужинать) не помешает.

В трактире было всего три стола, один из которых занял только что вошедший посетитель – человек в добротной бобровой шубе, похожий на приезжего, но не из дальних мест, а, скорей, из какого-нибудь захолустного поместья.

Зимич ожидал увидеть опрятную и домовитую хозяйку, но встретил его хозяин – низкорослый и пухлый, веселый и суетливый. Приезжего хозяин знал и только кивнул ему, подмигнув, когда тот усаживался за стол, а перед Зимичем расстелился и расплылся в широкой улыбке: