Всадники - Шульц Гектор - Страница 3

Вставая, Эдуард неудачно на что-то наступил и подвернул большой палец левой ноги. Сил на членораздельные проклятья уже не оставалось, он просто злобно завыл в тишине комнаты. Эту новую боль причинил томик, валявшийся у кровати. Альбер Камю.

Причина всех этих страданий была банальна: Эдуард нажрался.

Но Эдуард вчера нажрался не бездумно, как делают это по пятницам офисные рабы, а нажрался, как люди с тонкой душевной организацией: от экзистенциальной тоски, неустроенности и разобранной верхушки пирамиды Маслоу, для которой не хватило несколько блоков в уровне «самоактуализация». Несмотря на применение радикальных методов в поисках вдохновения, писательская карьера Эдуарда застыла на месте и, он знал, шла под откос.

Подвинув занавески, он поморщился от слабого солнца, еле пробивавшегося из-за серых столичных туч: за окном валил январский снег.

Он и не собирался напиваться, но оказался вечером в книжном магазине, где испытал приступ ненависти к представленным на полках новинкам. Отовсюду на него смотрели раскосые азиатские глаза, а обладатели этих глаз – все сплошь с длинными волосами и острыми клинками – грозились любить или убивать друг друга до смерти. Меж клонированных азиатов летали опавшие лепестки сакуры, бегали лисицы с девятью хвостами и скользили в траве драконы с золотой чешуей. Почти все книги имели в названии слова «легенда», «сказание» или «песнь». И они расходились как горячие пирожки, прямо при Эдуарде школьница с россыпью анимешных значков на рюкзаке купила десяток томов.

Азиатские мотивы перемежались творениями нового поколения русских писательниц, которые зачем-то усердно рядились в иностранок. Он даже попытался поиграть в игру – понять, где переводная книга, а где доморощенная, но сдался, обнаружив, что Рэйчел Иви и Чарли Роуз – это Оля Бабич и Маша Трусова, а вот Мари Яррус – ирландка. В этих книгах сильные длинноволосые мужчины со шрамами на щеках по-всякому проявляли маскулинность, приручали драконов и временами абьюзили, газлайтили и придушивали главных героинь, которые возмущались, но на самом деле получали удовольствие от происходящего.

Добил его стоявший на самом видном месте бестселлер из новомодного литературного течения «ретеллинг». Как обещала обложка, «знакомая с детства история переосмыслялась в жанре темного фэнтези». Но под скалившимся монстром с твердого переплета обнаружилось мало темного фэнтези и много порнографии: в готическом замке чудовище сношало красавицу, прекрасного принца, превратившихся в мышей слуг и даже оживший сервиз. Тираж пятнадцать тысяч экземпляров, треть нового Пелевина.

Свой последний стрельнувший роман, вымученный после скандала за пять лет труда, триллер «Мгла над Воронежем», выигравший жанровую литературную премию, он нашел на полке с уцененными товарами. Тираж две тысячи пятьсот экземпляров.

Окруженный азиатами, фейковыми иностранцами и порнофанфиками, Эдуард истерически расхохотался, а потом пошел и утопил разочарование в ближайшей рюмочной. За соседним столиком сильно кашляли.

Примерно за полгода до отъезда в Москву Эдуард в последний раз побывал в деревне. Бабка уже умерла, дом ее покосился, городских стало больше, чем деревенских, и кастовое деление ушло в небытие, а ежей на улицах уже не встречалось. Но тогда – тогда они бегали, животных вообще было больше: зимой могла забежать лиса, весной прилетали гнездиться неизвестные птички с яркой окраской, летом огородам соседей досаждали кроты. Круглый год по деревне ходил сам по себе конь вечно пьяного Ивана Ильича, сотрудника закрывшегося конезавода по соседству. Кажется, красок в траве и деревьях тоже было больше.

Все это померкло. Сгнившие деревяшки забора напомнили ему о Кузе.

Когда Эдику было лет семь, родители отправили его сюда на лето. Тут он впервые узнал о делении на деревенских и городских, получив в нос от заскучавшего внука соседки бабы Зины, а еще нашел ежа.

Одним утром, выйдя из калитки, Желтухин услышал шуршание в траве у забора. Раздвинув высокие стебли, он обнаружил среди них трясущегося и свернувшегося калачиком ежика, в спине которого зияла огромная дыра. В ней скопился и булькал гной, копошились извивающиеся бледно-желтые, будто могильные, личинки. Эдик заревел и позвал «ба».

– Что сопли размазываешь? Таз тащи, лечить будем! – скомандовала бабушка Вера. – Видать, ворона его так долбанула. Побегает еще.

Эдик метнулся за лоханью и рукавицами, положил трясущимися руками трясущегося ежа в жестяной таз и понес подранка в дом.

В следующие пару недель еж прописался у них, в картонной коробке. Несколько дней бабушка начинала с того, что вытаскивала пинцетом из раны личинок, это мухи успели отложить их в открытую рану, как она объяснила. Дальше она удаляла ватой пахнущий сгнившим сыром зеленоватый гной, а потом принималась за лечение. Никаких лекарств для животных у бабушки не водилось, а ехать в веткабинет вообще никому не пришло в голову, так что она просто заливала рану зеленкой, иногда зачем-то сыпала в нее небольшие порции стирального порошка, мазала края похожей на воск мазью с острым запахом. Бедный еж дрожал, сворачивался в клубок, шипел, а Эдик сострадательно наблюдал за процедурами и поглаживал его по высунутой лапке или носику. Потом подносил куски яблока или морковки. А еще удивлялся и как-то испуганно восхищался этими личинками: как так может быть, что один живой и вредный организм обитает внутри другого?

Ежа окрестили Кузей, как домовенка из программы, которую показывали по телевизору. Ночами еж наводил в деревенском доме дебош: шуршал в коробке, скребся, пыхтел, шумно вдыхая воздух. На пятую ночь он прогрыз картонную тюрьму и устроил разгром в прихожей: разбросал тапки, порвал газету, оставил лужу на коврике.

C каждым днем Кузе становилось лучше: от бабушкиного своеобразного лечения рана начала затягиваться, еж охотнее брал еду, его выпускали побегать по лужайке около дома. Эдик внимательно следил за ним и оберегал: контролировал, чтобы тот не убежал во время прогулок, смотрел, как заживает дырка на его спине, то и дело подходил к коробке и проверял, как тот себя чувствует и чем занимается, приносил нарезанные овощи и фрукты.

За лето Кузя полностью излечился – только на спине у него теперь красовался круг из иголок другого цвета: все были серые, а там, на месте бывшей раны, – коричневые. Бабушка предположила, что это из-за «лекарств», которые она туда лила. В последние дни августа мальчик умолял оставить ежа как домашнее животное, но бабка и родители были непреклонны: это дикий зверь и ему нужно возвращаться к семье.

Перед отъездом в город, утирая слезы, Эдуард вынес ежа на прогулку, посадил на траву и легко подтолкнул – «иди к своим». Напоследок Кузя фыркнул, обернулся, повел носом, словно прощаясь, а потом засеменил через участок и быстро скрылся в кустах. Эдик ревел всю дорогу.

В старших классах Эдик, пронеся через годы историю колючего друга, волонтерил в школьном живом уголке, потом помогал не только животным, но и людям: организовал сбор для детского дома, таскал тяжеленные ящики с книгами во время инвентаризации в библиотеке, красил стены во время ремонта в ней. В ней же он и пристрастился к чтению и написал первый рассказ.

Одним словом, маленький Эдик (и взрослеющий Эдуард) был хороший человек. Пока не начал писать книги и не переехал в Москву.

Система Станиславского имеет своей основой разделение актерской игры на три технологии. Первая – ремесло, набор штампов для выражения эмоций персонажа. Вторая – представление, подлинные переживания, которые актер заучивает на репетициях, не испытывая их на самом деле. Эдуард Желтухин же стал апологетом третьей технологии – переживания, когда актер чувствует и верит в то, что играет. Из актерской игры он перенес этот метод в литературу. Не только принес, но и довел до крайности.

Трюизм – то, что каждый начинающий автор пишет первую книгу про себя. Успех и какую-никакую славу Эдуарду принес автофикшен «Бурые стены» про детство-отрочество-юность в суровых спальных районах уральской провинции. В книге Желтухин, немало сочиняя, красочно живописал свою биографию в лихих девяностых и сытых нулевых, которые в отстававшей от крупных городов провинции не были ни сытыми, ни лихими. Были просто бедными и безрадостными. Хотя «литературных допущений» в романе было полно, Эдуард действительно владел материалом. Критики отметили выразительные типажи персонажей, узнаваемые декорации глубинной хтони и неожиданные повороты сюжета.