Неслучайные люди - Трауб Маша - Страница 3

Федя после бегства супруги совсем замкнулся. Детьми не занимался. Даже на работу не хотел устраиваться. Дети считали отца, скорее, еще одним ребенком, но точно не папой, взрослым. Надежда тянула всех троих на себе. Внуки иногда называли ее мамой. Надежда всегда поправляла – бабушка, я ваша бабушка, мама работает в другом городе, скоро вернется. Но даже дети в это не верили. Федор иногда выпрастывался из собственного мира, играл с детьми, гулял в парке. Те радовались таким мгновениям. Потом Федор ложился на кровать, и снова ни на что не реагировал. Надежда говорила внукам, что их папа болеет, но скоро поправится. Дети не верили ни в возвращение матери, ни в исцеление отца. Они верили в бабушку.

– Кажется, это мой крест. Тянуть всех до пенсии, причем до пенсии внуков, – призналась она Санычу.

– Слушай, ну ладно внуки. Но Федор-то уже здоровый мужик. Хоть его выпихни. Пусть работает, зарабатывает, – заметил Саныч.

– Ты бы своего выпихнул? – тихо спросила Надежда.

Саныч промолчал.

– Ну, поговори с главным. Может, пристроит его куда, – наконец сказал он.

– Нет, ресурс исчерпан. Давно. Не могу я ни о чем просить. Федя… он, знаешь, в детстве болел часто. Помню, когда младенцем еще был, только кефир пил, а молоко нет. А тогда на молочных кухнях молоко выдавали, а кефир редко. Я в пять утра вставала, чтобы успеть кефир оторвать. Он, бедный, вечно в корках, коростах. То на ручках, то на ножках. К тому времени, когда в школу после детского сада переходил, его медицинская карта была размером с том советской энциклопедии. Мне говорили, что он не сможет хорошо учиться. Так и получилось – перекатывался с двойки на тройку. Память у него была плохая. Совсем не мог ничего запомнить. Учила с ним стихи, по сто раз повторяла. Без толку. Не виноват он, что такой. Есть дети всегда радостные, довольные, смеются, улыбаются на фотографиях, а Федя всегда был грустным. Ни одной фотографии нет, где он хотя бы улыбается. Да и не помню я, чтобы он смеялся. Может, бывает детская депрессия, которая во взрослую перерастает, как думаешь? Я твержу ему, что у него двое прекрасных детей, пусть ими займется, это ж смысл жизни. Нет, не хочет. Лежит, кино какое-то смотрит. Твержу: поищи работу, он в ответ, что не хочет писать на заказ, под чью-то дудку плясать. Говорю ему: а ничего, что я под чужую дудку всю жизнь пляшу и вас на это кормлю? Отвечает, твой выбор. Он бы хоть, как его Анюта, уехал, вырвался, мечтал о чем-то. Мне кажется, у него этот, как сейчас у многих, аутизм, а не шизофрения. Тогда, когда он маленьким был, не было такого диагноза. Всех, кто не вписывался в норму, сразу в шизофреники определяли. А я теперь думаю, что он никакой не шизофреник, просто особенный. Сейчас не хочет даже на улицу выходить. Ему страшно, я это вижу. Потеет, понос начинается. Как это… мне девочки рассказывали… панические атаки. Но тогда таких диагнозов не ставили. Федя сидел в углу, катал машинку. Главное, никого не бил, игрушки не отнимал. В детском саду его считали хорошим мальчиком, послушным. Делал что говорят. А потом… Это я ему жизнь сломала, моя вина. Не стала стучаться по всем врачам, хотя возможности и связи были. Отпустила ситуацию, надеясь, что само как-то пройдет. В поликлинике врач так и сказала, может, пройдет, израстется. И я ей, дура, поверила. Этой недоучке. Ничего само не проходит, не израстается. Мне сказали – шизофрения, я и кивнула. Не стала докапываться. Таблетками его кормила и только хуже делала. Моя вина, что сына не вытянула. Мой грех.

– А его отец? Он никогда не хотел узнать? – спросил Саныч.

– А ты, отец, никогда не хотел узнать? – отрезала жестко Надежда. Сколько раз за эти годы она убеждала Саныча найти сына, сделать первый шаг. Столько же раз он кивал, соглашаясь, но ничего так и не сделал.

– Надюх, не злись, ты же знаешь, что я отец никакущий, – ласково сказал Саныч, – навалял дров и даже разгрести не могу. Не хватает смелости. Это ты у нас герой. Никто бы так не смог, как ты. Иногда думаю, а вдруг сын меня искал, спрашивал? Или, наоборот, ему было все равно, кто его отец?

– Пока не спросишь, не узнаешь, – пожала плечами Надежда. – Или ты боишься, что он работает грузчиком и ничего не достиг? Тебе хочется найти просто сына или успешного сына?

– Надюх, ну почему ты такая всегда напролом, а?

– Потому что мне много лет. Все родители хотят гордиться своими детьми. Тем, что они стали успешнее родителей. Если бы твой сын стал профессором, известным журналистом, врачом, исследователем, ты бы мог им гордиться. А если бы он работал в магазине уборщиком, вряд ли. Поэтому ты и не хочешь его найти. Боишься, что твой сын стал уборщиком.

– Зачем ты так? – отмахнулся Саныч.

– Сказала правду? Разве не так? Поэтому ты так цепляешься за Серегу. Он талантливый парень и считает тебя своим наставником, вторым отцом. Ты им гордишься, поэтому и носишься с ним. Не сердись на меня. Ты знаешь, что я не со зла так говорю. Сама живу с этим грехом на душе много лет. Я ведь Федю своего тоже, считай, бросила. Для меня работа всегда была важнее. Мы оба сделали выбор – как было проще и легче нам. Мы о себе думали, а не о детях. Не о том, чтобы дать им семью, заботу. Федя же мой в коррекционной школе учился, в обычную его не взяли – очень медленно соображал. Надо было его лечить, бросить работу, только им заниматься. Тогда бы был результат. А я не смогла. Убеждала себя, что все оплачу, надо зарабатывать. Да, надо было отца его заставить признать сына. Платить алименты хотя бы. Заткнуть свою гордость в одно место и жить ради ребенка. И сейчас надо. Я наконец так и живу – ради внуков. Только им папа и мама нужны, а не работающая бабушка. Я столько лет себя корила за то, что не смогла Феде любовь дать. Теперь думаю, что и невестка моя такая же. Ей тоже любви в семье не дали. Поэтому она и уехала. Не умеет она в семье жить, получается. Не знает, как должно быть. Так что я не могу ее судить. Остается надеяться, что рано или поздно она вернется.

– Она бросила на тебя двоих детей – это ничего? Ты готова ее простить? – напомнил Саныч.

– Какая разница? Одного ребенка ты бросил или двух? Не важно. Да, я прощу и приму в любой момент. И ты, идиот, должен написать своему сыну, пока не поздно. Пока ты не скопытился. Дай ребенку историю своей семьи, а не только материнской. Попроси своего Серегу или Леху – пусть найдут твоего сына. Напиши ему.

– А если он не ответит?

– Тогда ты не будешь себя корить за то, что не сделал. Все, я уехала. Следи за Серегой. Он тоже, считай, иногда младенец. Не знаешь, чего от него ждать. Точнее, знаешь и все равно оказываешься не готов.

Каждый год на новогоднем празднестве Серега, напившись, швырял стул в окно. Никто не понимал, в какой момент это могло произойти и с чего вдруг. Пять минут назад сидел, пел под гитару, был нежным, ласковым, подливал вино девушкам и вдруг срывался. Становился агрессивным. Мог опрокинуть на стол бокал, оттолкнуть сидящую рядом коллегу. Потом кидался в соседний кабинет, хватал стул и отправлял его в окно. После этого падал и засыпал. Из его зарплаты вычитали штраф, Серега миллион раз извинялся и твердил, что ничего не помнит с того вечера. Вот вообще ничего.

– И меня тоже не помнишь? – спросила как-то Лена, стажерка из отдела культуры.

– Нет, – честно признался Серега.

Лена побежала плакать в туалет.

– У нас с ней что-то было? – спрашивал Серега у коллег. Те хмыкали. – Блин, да скажите уже!

Коллеги говорили, что вроде как только целовались, замок в соседнем кабинете Серега вскрывал в одиночку. Без Лены.

Поскольку здание находилось в центре города, кабинет на четвертом этаже, замять инцидент с разбитым окном не удавалось. Только благодаря бывшим милицейским связям Лехи, обаянию Надежды и умению споить кого угодно в любых количествах Саныча обходилось без протокола и задержания. Сереге объявляли строгий выговор и самое последнее предупреждение. Серега каялся, клятвенно обещал, что больше никогда, но на следующий Новый год история с выбрасыванием стула в окно повторялась.