Вдовье счастье (СИ) - Брэйн Даниэль - Страница 50

Мою мать отравили? Я поставила бутылку, подняла руку вверх в каком-то беспомощном жесте, вздохнула.

— Демид Кондратьевич, у вас полицейский доктор есть? Он может определить, отравлено ли вино? Или еда?

— Да что вы, ваша милость! — завопил старикан, городовой властным жестом велел ему заткнуться.

— Есть доктор, Вера Андреевна, как не быть. Ежели кто помирает, к примеру, от аптекарской нерадивости, смотрит. — Я опять вздохнула: лучше бы мать перебрала… или причиной ее смерти стало что-то не криминальное. Не закапываю ли я сейчас сама себя, но у меня нет ни единой причины желать ее гибели, все, что мне предстоит, это непредвиденные немалые траты, и имение, скорее всего, уйдет с молотка. — У него на то цыплят целый выводок.

— Зачем?

— А он цыплятам сыпет, ну или льет, если помирают, стало быть, аптекарь и оплошал… — пожал плечами Демид Кондратьевич, глядя на меня не то с сочувствием, не то с сожалением, и хотела бы я знать почему. Экспертиза достовернее некуда, налей цыпленку сто грамм, он и без яда схлопнет крылышки. — Я заберу бутылку, Вера Андреевна, а ты, старый змей, зови коридорного да собирайся. Не, не, ты помирать мне тут не моги, сперва проясним, отчего у тебя барыня умерла… Куда? Вместе пошли, сбежишь еще!

Демид Кондратьевич вывел за плечо управляющего в коридор, я осталась один на один с мертвой матерью. Не то чтобы я чаяла наладить с ней отношения, нахлебники на шее мне ни к чему, но и смерти я ей не желала, особенно такой.

Кому, черт возьми, нужно было ее убивать, если ее действительно отравили?

Всем наплевать на место преступления, и я прошла к комоду, выдвинула ящики один за другим. Сказать, что мать обосновалась надолго или же тут было принято все вещи раскладывать, я не могла, но ни бумаг, ни заметок, ни записок, ни денег… Все тряпки нужно забрать, а куда девать — разумеется, на продажу. Бесконечно цинично, но я покрою затраты, и то не все.

Пока Демид Кондратьевич где-то шлялся, я переложила немудреные пожитки матери на стулья. Ничего ценного или важного я не нашла, это все разберут и отправят на стерилизацию и в магазин. В ридикюле я обнаружила две золотые монеты и медную мелочь…

Я замерла. У матери не было с собой ридикюля, когда она приезжала ко мне.

Она покинула мой дом с пустыми руками, так кто привез ее ко мне?

Демид Кондратьевич впихнул в номер мальчишку-коридорного, и я обернулась к ним, все еще держа ридикюль.

— Я могу забрать это, Демид Кондратьевич? — уточнила я, на что он нахмурился. Один раз мне уже разрешили, но все мое существо протестовало против уничтожения улик, хотя разум намекал, что все, что может быть использовано против меня, и так будет использовано против меня. — Тут немного денег, а вещи я собрала.

Городовой задумался, посмотрел на труп, я тоже, мальчишка бочком начал пробираться по стенке поближе к комоду и вещам, подальше от покойницы. Да, тело, мне надо его куда-то отправить.

— А тело… Я могу… — как это правильно назвать, явно не «отпевание», хотя ритуал и похож. — У матери есть имение, возможно… пастырь…

Мою сбивчивую речь Демид Кондратьевич понял по-своему.

— Не извольте тревожиться, Вера Андреевна! — гаркнул он так, что я испугалась — разбудит и мертвого. — За пастырем уже послали, в имение так в имение, как прикажете, Вера Андреевна.

Я на правах наследницы протянула ему одну золотую монету. Сколько-то я потрачу еще и на то, чтобы как подобает отправить мать в последний путь? Здесь умершим нет никакого места в обители, если я верно поняла благословенную, — но где-то мать точно хохочет надо мной.

— Я оплачу любые расходы, Демид Кондратьевич, — заверила я твердо и повернулась к мальчишке.

Губы его прыгали, я протянула ему еще одну золотую монету из ридикюля и попросила сложить вещи в дорожный сундук.

Пока он расторопно исполнял веленное, я снова приблизилась к матери. Ничего похожего на отравление, я могла и ошибиться, должны быть какие-то признаки, но я их не знаю, мне неоткуда их знать. Отравление это болезненно, почему она не кричала? Дворянская гордость? Или никто не расслышал, что это крик о помощи?

Даже одежду ее горничная очистила. Пятна испражнений остались, как и кислый запах, но в полумраке нужно было приглядываться. На лице различалась мука, но перед самой смертью боль ушла, и черты разгладились. На мгновение я испытала тоску, может, и не мою, просто Вера напомнила о себе. Ее право, женщина, которая только что умерла, была ей матерью.

— Кто нашел ее, Демид Кондратьевич, вы знаете?

— Так горничная и нашла, — пожав плечами, ответил он. — Так барыня тревожить ее не велела, но Рябков, это управляющий, распорядился еду все-таки забрать. Тараканы потом набегут, не вытравишь, а зима-то кончилась, как дом выстужать. Она вашу матушку и нашла, женщина она крепкая, повидавшая, побежала к Рябкову, тот приказал нас известить и положить барыню как должно… Я вам скажу, Вера Андреевна, — он слегка наклонился ко мне, так, чтобы мальчишка не слышал, — не думаю, что вашу матушку отравил кто. Сами понимаете, имение заложено-перезаложено наверняка, какой дворянин закладом не балуется, и ваше… извините, купечество да извоз… Барыня, она обычно натурой тонкая.

Да? Вера — возможно, но мать — сомнительно. Хотя в чем-то он прав, что мать, что Вера погибли или могли погибнуть так, что ни у кого подозрений в насильственной смерти бы не возникло.

— Вы все же отнесите бутылку доктору, Демид Кондратьевич. Я вас обоих отблагодарю.

Городовой развел руками, словно бы я его обидела упреком в нерадивости, но насколько я успела его узнать, обижен он мог оказаться лишь одним пока золотым. За его помощь мне придется заплатить не меньше пятидесяти золотом, и плакали мои ботинки на весну, ничего, посмотрю, что принесут в очередной раз ношеного, я не гордая вот совершенно.

В дверь заглянул молоденький городовой, Демид Кондратьевич вышел, и я подошла к коридорному. Вещи он уже упаковал и стоял рядом с сундучком, ожидания дальнейших распоряжений.

— Тебя как зовут? — спросила я, нащупывая на поясе крохотный кошелечек. Там была сущая мелочь серебром, я носила ее на всякий случай, но мальчишке должно хватить.

— Федос, ваша милость.

— Держи, Федос, — я двумя пальцами вытащила серебряную монетку и вручила ему. — Скажи, ты каждый день работаешь?

— А что не работать, ваша милость? Благодарствую! Здоров да работа есть, чего лежать?

Взять бы сейчас Вышеградского, который дрых в полдень, да натыкать его в образ жизни дворянским носом, помечтала я.

— Ты молодец, Федос. Всевидящая это знает и обязательно наградит тебя. Скажи мне еще вот что… ты барыню прежде видел?

— Видел как вас, ваша милость.

А вот это трудно — вышколенный мальчишка отвечает только на заданный вопрос.

— Какая она была, как держалась? Расскажи что знаешь.

Я быстро оглянулась на дверь — Демид Кондратьевич был занят разговором, и это хорошо, иначе у него уже ко мне возник бы сомнительный интерес. Спрашивать, как вела себя мать, дочь не должна, особенно в этом веке.

— Недобрая барыня, ваша милость. Вещи я им поднес, а они ни медяка не дали. В соседнем номере артистка жила, вот она всегда серебрянку давала.

— А позавчера ты барыню видел? Когда она уезжала?

— Видел, ваша милость. Сундучок у них был, тяжелый, я им его к коляске снес, а они опять ни медяка не дали, и накричали еще.

Я сделала охотничью стойку.

— К кому барыня села?

— В экипаж, ваша милость, — Федос посмотрел на меня чуть исподлобья. — То у нас супротив чуть пройти, так новые экипажи «Апраксина и Аксентьев» гуртом седоков берут, так и извозчиков у нас теперь не увидеть. А это хорошая коляска была, не лихач.

Тепло, очень тепло. Как я и думала — моя мать добиралась не на извозчике, раз явилась без ридикюля. Кто-то ее подвез, но кто?

— Кто на козлах сидел?

— Барин, — уверенно ответил Федос. — Совсем барин, ваша милость. Лихач, он барыню подсадит, а сей даже головы не повернул.