Вдовье счастье (СИ) - Брэйн Даниэль - Страница 4

— Что ж, Вера Андреевна, попрощайтесь.

В гробу лежал мужчина, и я равнодушно мазнула по нему взглядом. Мужичок больше не преграждал мне путь, я бросилась к детям.

Лестница была деревянной и мне показалась бесконечной и ужасающе скользкой. Но, конечно, мне все еще было плохо, я хваталась за полированные перила и стремилась наверх. Комната, еще одна, и вот я добралась и без сил сползла по стенке, зажав рот рукой, чтобы не закричать.

Всего пара секунд, и я отняла руку и сплюнула на пол желчь, утерлась рукавом, поднялась, подошла к колыбельке, разодрала рубаху, стащила ее с плеч и взяла малыша. Он сразу затих, вцепился в мои мокрые волосы крохотной сильной ручкой. Я чувствовала взгляды — в детской была темнота, но в соседней комнате трепыхалась единственная свеча, — и обернулась.

Слезы бывают и сладкими, боль — исцеляющей. Дети уже молчали, стояли в кроватках и не отрываясь смотрели на меня. Их было трое, если не считать грудничка, и я навскидку решила, что старшему мальчонке лет пять, а мальчик и девочка, близнецы, где-то на год моложе.

— Я здесь, я пришла, — прошептала я, садясь с малышом на подвернувшуюся скамеечку. — Я больше никуда не уйду.

Младенцу было около года, и это был крепкий, здоровый, тяжелый бутуз. Он без малейших затруднений впился мне в грудь, и я ойкнула от его хватки.

— Мама, — прошептал старший мальчик, — мама, случилось плохое?

Я не знаю, малыш. Наверное. Твоя мать сделала что-то, за что ее отругала прислуга, внизу в комнате стоит гроб, и странный мужчина, одетый в красное, играет на ксилофоне. Девка — слышишь? — все голосит, что я помешалась, и то, что я услышала от старухи, мне не добавляет уверенности в завтрашнем дне.

Завтрашнее дно может быть намного хуже сегодняшнего. Но я мать и справлюсь со всем, это я обещаю.

— Нет, мой маленький. Все хорошо.

Удивительное и волшебное чувство — обнимать своего ребенка и кормить его молоком. Между нами незримая нить, и разорвать ее не достанет сил даже у великана. А старшие… мне захотелось коснуться рукой золотистых кудрей, погладить заплаканные щечки, прижать к себе малышей и сказать, что я никогда, никогда, никогда не позволю, чтобы с ними произошло что-то скверное. Все, что я могу, а я могу многое, я сделаю, чтобы с их губ не пропадала улыбка. Весь этот чертов мир, чем бы он ни был, раем или же адом, я переверну вверх тормашками, горы сравняю с землей, реки заставлю течь вспять, ударом ноги выбью сокровища из глубоких недр, четвертую и вздерну любого, кто лишь помыслит причинить моим детям зло. Все блага я стащу с небес и вытащу из преисподней и брошу к ногам моих малышей.

Эти взгляды сладкими ядовитыми стрелами вонзаются прямо под кожу, растворяются в моей — не моей — крови, и сердце начинает стучать быстро-быстро.

— Мама? Вы больше не уйдете?

— А разве я собралась уходить? — я улыбнулась, но вымученно, и оставалось надеяться, что малыши не рассмотрят, как дрогнули мои губы. У меня закрались нехорошие подозрения.

— Лиза сказала, что вы ушли…

Я осмелела — в конце концов, я же мать! — и погладила малыша по головке. Он в последний раз жамкнул опустошенную грудь, но тут же вцепился в другую, еще полную, и я через боль от уже прорезавшихся детских зубок отпустила другую боль — от скопившегося молока.

— Я никуда от вас не уйду, — твердо сказала я. — Никогда.

Опрометчивое обещание.

— Спите. Успокойтесь, ложитесь спать.

Я не умею общаться и обращаться с детьми, и если кормить мне помогли спящие в каждой женщине рефлексы, то как быть с малышами, которые все понимают, говорят, знают, что такое страх и отчаяние? Их крики, когда они звали меня, сказали о многом. Как мне объяснить, что они в безопасности, что я ни за что на свете их не оставлю?

Как вышло, что они в таком возрасте могут думать, что мать бросит их?

Девочка первая опустилась в кроватку, я слышала, как она всхлипывает, но поделать ничего не могла — я кормила. За сестренкой стали укладываться и мальчики, старший посматривал на меня через деревянную решетку кровати. В моем представлении для детей такого возраста они были чрезмерно дисциплинированы, и у меня мелькнула дурная мысль, что их настоящая мать так, как я, себя никогда не вела.

И немаловажный вопрос. Дом затих, перестала вопить девица, не воет старуха, мужичонка в красном не бьет в ксилофон. В доме покойник, гроб, гроб, кладбище, и не опасна ли мне эта зловещая тишина?

Я повернула голову в сторону двери и поняла — я не одна, рядом кто-то еще. Я сосредоточилась на детях, но, возможно, едва я сделаю шаг от малышей, меня поджидает нечто паршивое. Это странный мир, хоть и похожий на наш, что-то в нем есть потустороннее, тьма наползает из углов, пахнет серой или же ладаном, или мой измученный организм смешал в пугающий клубок добро и зло, но надо не забывать — я барыня, моя воля имеет вес, и все эти люди могут валить куда им заблагорассудится.

Я мать и я здесь с моими детьми.

В соседней комнате кто-то был: шорохи, вздохи и молчание. Меня что-то ждало, но чем бы оно ни являлось, я готовилась справиться с ним. В тепле детской я согрелась, даже одежда моя начала высыхать, но все же я опасалась простуды, поэтому как только малыш выпустил грудь и засопел, я поднялась, положила его в кроватку, проверив, не мокрая ли она, стянула первый попавшийся не то плед, не то одеяльце и укрыла ребенка. Мне прикрыться уже было нечем, я кое-как натянула обратно еще влажную разорванную рубаху, собрала ее на груди и, глотая неприятный, тошнотный холодок, неуверенно подошла к дверному проему.

Скрипнула половица, погасла свеча.

Глава третья

Я встала в дверях, и вид у меня был сумасшедший. На меня, затаив дыхание, смотрела старуха, смотрела девица, а больше прислуги, наверное, в доме и не было. Перепуганная девица прижимала к груди не то плед, не то все ту же злосчастную шубу, старуха, неразборчиво шепча, вытащила что-то из-за пазухи, чиркнула, и в комнату вернулся тревожный свечной полумрак. Девица подошла ко мне и протянула шубу, я кивнула и медленно, отпуская рубаху и обнажаясь, накинула ее себе на плечи.

Девица, трясясь как осиновый лист, отступила подальше, не поворачиваясь ко мне спиной.

Что я сделала, что сделала эта женщина, барыня, мать четверых детей, что слуги то бранят ее, то готовы провалиться на месте? Старуха еще держалась, а в глазах девицы даже в полутьме можно было распознать животный страх.

— Мне нужна ванна, — сказала я ровно, глядя мимо прислуги, мне так легче было осознавать свое критическое положение. — Горячая ванна. Горячий чай с медом или малиной.

Господи, что я могу срочно принять, чтобы не заболеть? Старуха и девица безмолвствовали, внизу запиликал ксилофон и запел в унисон мужичок в красном, меня от этих звуков бросило в липкий холодный пот.

— И переодеться. И… — я обернулась на детскую. — Постелите мне здесь, в этой комнате. Я буду спать рядом с детьми.

— Помилуй нас Всевидящая, — простонала старуха и заплакала — тихо, не меняя выражения лица. Слезы текли из ее глаз обильно, по глубоким морщинам, как по руслу реки, и капали на одежду, и всем видом старуха выражала необычайную покорность судьбе.

Мне стало их жаль, но на мгновение. Меня впору жалеть, но вряд ли кто удосужится.

— Я долго буду ждать? — повысила я голос, и девица, пискнув, убежала так быстро, что старуха не успела руку поднять и вытереть слезы. Что, впрочем, не помешало ей снять маску смирения, и теперь вместо жертвенной голубицы на меня уставилась круглыми хищными глазами сова.

Старуха смачно плюхнула свечу на деревянный столик и зашлепала в детскую — я кинулась наперерез, но старуха меня не пустила, расставила руки, уперла их в косяки, убедилась, что дети спят, не проходя в комнату. После чего она, продолжая закрывать от меня малышей, повернула голову и недобро оскалилась.

— Нет, матушка-барыня, — проскрежетала она, буравя меня желтыми глазами. — Нет, у себя ночевать будешь.