Вдовье счастье (СИ) - Брэйн Даниэль - Страница 28

— Как не понять, матушка-барыня! — опечаленно вздохнула Лукея и озабоченно посмотрела на половинку гуся. — А то ты дура-дурой была, а вот поди ж ты, что нонче стало!

С Фомой и тремя его сыновьями мы засиделись до глубокой ночи. Я приобщила и Ефима, и впятером мы обсуждали мое новое начинание. Лукея дважды заваривала чай, потом прибежала растерянная Марфа, остолбенела, увидев новую барыню за столом, сидящую по-простецки, с мужиками, раскрасневшуюся в азарте, с растрепавшимися волосами, всплеснула руками и с негромким криком «А расстегай-то, расстегай!» унеслась, чтобы тотчас появиться с еще горячим пирогом. Мы продолжали мозговой штурм, и я чувствовала себя среди мужиков-лапотников намного уверенней и свободней, чем в компании даже купцов, не говоря уже о манерных дворянах. Все-таки и я сама «от сохи», легко можно вывезти девочку из деревни, а вот наоборот… а нужно ли?

Мне это нравилось, черт возьми, и мужики нравились тоже. Хитрости у них хоть отбавляй, что далеко ходить, Ефим и Лукея два сапога пара, причем с сюрпризами два сапога. Но при этом хитрость и подлость простого сословия подкупали отсутствием фальши, и если оценивать качество зла, то белокурой титулованной хамке Вышеградской я припомню при случае все издевки, а та же Лукея…

Она же как я, только об этом не знает. Со всеми, кто сейчас окружает меня — Фома, его сыновья, Марфа, Лукея, Палашка — со всеми я одной крови. Я самая обычная женщина, несмотря на то, кем я была и кто я есть, и горжусь этим, имею на это право.

По молодости Фома пару лет прослужил в трактире, где чаевничали извозчики, и был в курсе многих тонкостей. Он взялся помочь с организацией, в частности, с тем, что мне представлялось самым сложным — получением жетонов, и предложил приспособить к делу своих племянников — молодых, но работящих и непьющих. Кроме того, оказалось, что для извозчиков придумали множество правил, и я старалась их все запомнить, понимая, что закон здесь суров там, где я и не подозревала.

Уже существовали правила дорожного движения — кто бы мог подумать, и за несоблюдение лихачей карали так, что мои современники во всех социальных сетях кричали бы о полицейском произволе.

Скоростные ограничения — не больше десяти верст в час летом и не больше двенадцати зимой. Я озадачилась, как в эту эпоху измеряли скорость и не было ли тут предвзятости, но посмеялась сама над собой. Нести прогресс в массы, изобретая радар — утопия, даже если бы я и умела что-то изобретать. Извозчикам определяли стоянки, за остановку в неположенном месте можно было схлопотать немаленький штраф. Оштрафовать могли и за нерасторопность, и за грубость, и за неряшливый вид.

Извозчики не могли останавливаться посреди улицы, обгонять и подрезать другие коляски, они были обязаны пропускать встречные экипажи и при движении держаться правой стороны. Привязывать лошадей к фонарям и тумбам воспрещалось, за это тоже можно было получить штраф, а то и лишиться жетона. Извозчикам запрещалось сходить на тротуар или стоять на углах улиц. Штраф за первое нарушение составлял два-три золотых… и когда Фома озвучил эту цифру, я строго оглядела своих будущих работников и предупредила, что штрафы извозчики будут платить из своего кармана.

Но в общем для меня не было ничего незнакомого, пусть ни такси, ни перевозками я никогда не занималась и не предполагала, что когда-то начну. Даже правила дорожного движения я бы слегка ужесточила… но это, если все выгорит, потом.

Уснула я, когда начинало светать, покормив закряхтевшего Гришу и завернувшись в толстое, тоже, наверное, «купеческое», одеяло. Я была сыта, полна планов, рядом со своими детьми, в своей квартире, и что бы ни произошло за сегодняшний день и что бы мне ни готовил день завтрашний, в моей судьбе случился перелом, и завтра мне будет, может, смертельно, невыносимо тяжело, но — уже легче.

Глава семнадцатая

Камень оказался камнем.

Громадную скалу немыслимым образом раскололи на куски и раскидали их в голой, озябшей от сырости роще. Продрогшие деревья обнимались тощими дрожащими веточками, а я брела по расчищенной тропинке среди белых камней и кустарника с красными ягодами.

Такую же скалу я видела на поклоне, и это действительно был песчаник, валуны почти мне по пояс белели в алых каплях ягод, на каждом обломке была выбита фамилия, а под ней россыпью поблескивали золотые, серебряные или медные медальоны, такой же в точности привез мне от пастыря Ефим, и теперь мне было нужно найти семейный склеп и напоказ прилепить на камень свидетельство того, что моего покойного мужа приняла Всевидящая, а у меня хватило средств выкупить у местного клира это доказательство.

Ночью прошел сильнейший снегопад, под утро снег развезло и затянуло город липким туманом, добирались мы с Ефимом утомительно долго через парализованные улицы — не бич это запруженных машинами миллионников двадцать первого века, отнюдь, хватало и лошадей, чтобы все встало намертво. Но мой экипаж был легкий, проходимый, и хотя лошадка к концу пути выбилась из сил, мы все же приехали на место. Камень же словно не тронула стихия, и я уже собиралась спросить у Ефимки, как это возможно, но вовремя увидела, что любой магии — ладно, почти любой — есть объяснение. Тропинки, камни и кусты расчищали от липкого тяжелого снега самые обычные люди, и мне пришлось подождать, пока мы сможем пройти дальше.

Первая аллея была «мещанской», затем мы свернули на «купеческую», и чем дальше мы уходили от края — кладбища? Погоста? Как назвать это место? — тем меньше становилось медных и серебряных медальонов. «Дворянская аллея» благородно светилась тусклым золотом в тусклый день. Я помечтала — как было бы замечательно влепить сюда медную табличку, но стоило скорее озаботиться тем, как влепить. По дороге я видела много посетителей, но никого, кто клеил медальон к камню, и поэтому я беспомощно взглянула на Ефима. Он остался единственным моим проводником против собственной воли, бедняга, и ему придется выносить мой невольный каприз.

Ефим вздохнул, стянул с себя кушак и бросил его на снег. Что же, мне встать перед обломком скалы на колени? Поклон, это называется поклон, и моя задача кланяться как можно ниже или достаточно преклонить колени и не рыть лицом снег?

Я с ненавистью к покойному шлепнула медальоном по камню, а когда отняла руку, увидела, что золотую пластинку будто втянуло в песчаник, и выковырять ее оттуда уже не представлялось возможным. Я усмехнулась: Всевидящая, если это ее шутки, знает людей, вот почему ни одна золотинка отсюда не пропала.

Как люди узнали, что нужно божеству? Ох, Вера, темная материя, не тыкала бы ты ее палкой, как бы ни было любопытно…

— К завтрему, барыня, почистят город, — обрадовал Ефим, когда мы шли к выходу с камня по более короткому, но не расчищенному еще до конца маршруту. — Полегче будет.

— Завтра? — переспросила я. — Полегче что? — От недовольства, а может, от собственной невнимательности я наступила на скользкое место, потеряла равновесие и едва не выругалась.

— Так траур, барыня, — удивился Ефим и придержал меня за локоть, чтобы я не свалилась в снег, и сразу же убрал руку. — На камень ездить положено.

Что будет, если я не приеду? Я остановилась, потопала сапожком, стряхивая снег, обругала себя целенаправленно — держать себя в руках даже при слугах. Особенно при слугах. Те слова, которые меня подмывало сказать, барыне знать неоткуда и не от кого.

— Кем положено? — раздраженно буркнула я. — И сколько мне ездить?

Ефим помолчал, почесал под картузом затылок — неудивительно, что ему потребовалось время поставить на место мозги, если бы я услышала от своих современников вопрос, как пользоваться туалетной бумагой или мылом, была в шоке не меньшем.

— Три года, барыня. Пока траур идет.

Мой муж этого не заслужил. И я не намерена каждый день бухаться на колени, рискуя заработать цистит или застудить почки, чтобы — чтобы что?

— Мой муж этого не заслужил, Ефим, — отрезала я. — И… я займусь детьми и делами. Мне есть чему посвятить свою жизнь, кроме оплакивания человека, который отправил меня с детьми в эту зад… задворки. Что будет, если я забуду сюда дорогу?