Оттепель. Инеем души твоей коснусь - Муравьева Ирина Лазаревна - Страница 20

— Да как им заняться! — вскинула руки к небесам Регина Марковна. — Надька его все простить не может. Я сегодня звонила, она мне говорит: «Прости, убегаю в Дом моделей, там сегодня показ осенней моды. Машенька останется с мамой, мама приехала, и с домработницей. Тороплюсь на электричку!» Я говорю: «А сам-то где? Можно с ним поговорить?» Она мне в ответ так небрежно, сквозь зубы: «Боюсь, что нельзя. Он лежит на диване в предзапойном состоянии, ни с кем не общается!» Я наорала на нее, конечно: «Ты его окончательно добить решила?» Она зачирикала, защебетала, обещала, что подумает. Такие дела.

— Лучше бы я молотобойцем работал! — тихо сказал Таридзе. — Мне дед говорил: «Гия, дорогой! Иди молотобойцем! Чистая работа, для настоящего мужчины! Никогда волноваться не будешь!» А я, идиот, не послушался!

— А ты, Гия, дорогой, и есть молотобоец! — заметил Сомов. — Ты, Гия, атлант, на тебе мы все держимся!

Да, Мячин не самый уравновешенный человек на земле, ей будет нелегко с ним. Впрочем, это ведь ее выбор. Честно говоря, Хрусталев не ожидал, что она так просто, не прячась, переедет в комнату этого мальчишки со своим чемоданом! Если бы речь шла о другой женщине, он бы подумал, что она делает это назло ему, мстит, пытается вызвать ревность, но Марьяна с ее простодушием, доверчивостью и открытым сердцем не стала бы разыгрывать такие спектакли, это не похоже на нее. Значит, именно простодушие и продиктовало ей этот шаг: другая бы сделала исподтишка, осторожно, сто раз отмерив, а эта просто-напросто взяла чемодан и переехала. Он вдруг потемнел. Переехала и легла. Любовь. Что поделаешь, некогда ждать! Но если у них все в порядке, зачем Мячину удирать к матери в Брянск? Может быть, он знает о ее беременности? Хрусталеву вдруг захотелось подойти и изо всех сил стукнуться головой о стену. Он вспомнил, что недавно вернулся к своей жене и своему ребенку. Аська, бедная, старается изо всех сил.

— Папа, — спросила она позавчера вечером, когда они все вместе сели ужинать. — А зачем тебе платить деньги за ту, другую квартиру? Ведь ты там больше не живешь?

И это ждущее, отчаянное выражение в ее глазах! Этот страх, что он может сказать что-то, от чего все ее надежды полетят к черту! Намучали они ее, два идиота! Ложась с ним в постель, Инга прижимает палец к губам: «Тихо!» — и они ждут, пока из соседней комнаты не раздастся Аськино тихое, глубокое дыхание. Заснула.

Оказывается, он ничего не забыл за эти восемь лет их развода! Ни то, как пахнет ее кожа, ни то, как она вдруг светлеет лицом и закрывает глаза перед тем, как вскрикнуть в последний раз, и вскрик этот, гортанный, внезапный и резкий, похож на то, как кричат чайки, увидев на воде тень от мелькнувшего в глубине рыбьего косяка.

Жена. Сколько они ранили друг друга! И каждый раз казалось, что вот этого простить нельзя. Оказывается, простить можно все. Или почти все. Но если бы она хоть на секунду догадывалась, что каждое утро, едва открыв глаза и машинально положив руку ей на грудь, как он делал это и прежде, — каждое утро память его вдруг коротко и болезненно вспыхивает: он чувствует — да, именно чувствует, и иначе это не назовешь, — то, как Марьяна смотрит на него своими ясными и счастливыми глазами. Потом он опоминается, и все это проходит. Вот этой неосознанной, глубоко увязшей внутри сна одной-единственной секунды, которую ни воля, ни мозг его не в состоянии контролировать, Инга бы ему не простила.

Хрусталеву захотелось расхохотаться в голос, когда он вспомнил слова Регины Марковны о том, что Надя не может простить Кривицкого. Бедный Федор! Так влипнуть в пятьдесят лет! Три жены было, баб не считано, и вдруг появляется Надя с ямочками на щеках, косой толщиной в кулак, и этот самый Федор, которому стоило только пальцем поманить к себе любую, вдруг словно бы уменьшается в размерах. И голос становится тоньше. А был ведь шаляпинский бас! Надо их как-то помирить, а то и фильм с места не сдвинется. Федор Андреич помучается-помучается да и запьет. Вот тогда пиши пропало!

Хрусталев заставил себя полностью отключиться от мыслей о Марьяне и позвонил домой. Подошла Ася:

— Папа, мы тебя заждались. Мама утку с яблоками сделала.

— Я сейчас приеду, — ответил он спокойно и услышал, как она радостно вздохнула. — Дай мне маму на минутку.

— Ты где? — настороженно спросила Инга.

— Я забыл тебе сказать: Петька из Одессы послезавтра приедет. У него командировка. Остановится, к счастью, в гостинице, но отметить все-таки нужно.

— Опять, значит, будет всем бабам в декольте заглядывать! — засмеялась она.

— Не без этого. Так я заеду на рынок? Что купить?

— Лучше всего, если ты щи свои знаменитые сваришь. Или тебе возиться неохота?

— Мне очень охота. Куплю тогда кусок говядины, кусок свинины, все овощи. Что еще?

— А грибы?

— Да, и грибы, разумеется. Питье у нас есть?

— Питья у нас хватит. Да он все равно всегда с собой привозит! И фрукты, я думаю, тоже. На сладкое я «Наполеон» испеку. Кого зовем?

— Главное, Кривицких. Их помирить нужно. Там шекспировские страсти пошли. Надежда уперлась: «Не прощу, и все!»

— Простит. Куда денется?

— Простить-то простит, но ведь Федор запьет. А это, ты знаешь сама… Катастрофа.

— Тогда уж всю группу зови. И Люську, и Будника.

— Будника тоже?

— А как же без Будника?

— Ну а художника?

Она помолчала:

— Его одного. Без сестры.

Он скрипнул зубами:

— Представь себе: я о сестре и не вспомнил!

— Какой ты забывчивый!

— Я? Не всегда.

— Ну, это я знаю. А Сомова хочешь?

— Придет с двумя женами, с кучей детей…

Она рассмеялась своим низким смехом:

— Да, он молодец, ничего не скрывает! Тогда позовем, но поставим условие. Прийти одному. Без детей и без жен.

— Ну, все. Я на рынок. Пока.

В трубке раздались гудки. Почему она не говорит так, как всегда говорила Марьяна: «Целую тебя, мой любимый»? Боится унизиться? А эта девочка не боялась! И никакого унижения не чувствовала. А каково ей было сегодня? Купила коньяк с шоколадками и пошла признаваться в своей беременности. А он ее, в сущности, выставил. Грубо и просто. Да, все это так, но ведь нельзя забывать, что она спит с Мячиным! Это меняет дело. Так что они квиты. Он вернулся к жене и ребенку, она спит с Мячиным. И хватит об этом! Да, хватит! Он выскочил на лестницу, громко хлопнув дверью. Аська права: зачем платить за эту квартиру, если он собирается жить на Шаболовке? Дождусь конца месяца и позвоню хозяйке: пусть ищет нового жильца. И тут же что-то екнуло внутри: а может быть, рано? Кто знает, как сложится? Что будет дальше?

«Что будет дальше? — проснувшись утром, подумал художник по костюмам Александр Пичугин. — Нельзя допустить, чтобы она… Да, этого нельзя допустить».

Он испугался того, что может сделать его юная сестра, которая, как он понял из услышанного вчера разговора, ждет ребенка. От кого? То, что она живет с Мячиным, могло быть лишь проявлением крайнего отчаяния. Он-то знал Марьяну! Несмотря на свою внешнюю хрупкость, она была человеком цельным, глубоким и страстным. Могла привязаться к кому угодно: больной дворовой собаке, которую привела домой и выходила, и собака осталась у них, а потом, когда ее через пару лет переехал автобус, Марьяна перестала есть и похудела так, что угодила в больницу, могла привязаться к подружке, которая ее же и предала потом, но Марьяна из сострадания и гордости никому не сказала об этом, а уж к мужчине, да еще к своему первому мужчине, она должна была не только привязаться, она должна была полюбить его так сильно, что ничего, кроме несчастья, не могла принести такая любовь. И кажется, не принесла. А Мячин? Откуда он взялся? Тоже, может быть, от сострадания и гордости? Ведь она же два месяца назад не знала, как от него отвязаться!

Пичугину больше всего хотелось подойти к сестре и приказать ей так, как он приказывал в детстве: