(Не) люби меня (СИ) - Красовская Марианна - Страница 8

Виктория, глядя на осунувшуюся мать и отца, тяжело опирающегося на трость, вдруг вспомнила, что лорд Оберлинг немногим младше ее деда. Грудь захлестнуло отчаянием: сколько ему еще осталось? Отец тоже сед как лунь, плечи ссутулились, в сильных некогда руках заметная дрожь. Только глаза горят как раньше, остро, хоть он уже и не снимает очки. Они с матерью сделались страшно похожи друг на друга – и лицом, и худобой, и гордым движением головы. Вики тихо заплакала, понимая, что не покойного оплакивает, а еще живых людей. Неслышно подошедшая бабушка Линда с мягкой улыбкой обняла внучку.

– Вики, лапушка, как ты?

Виктория вдруг отчаянно, со всхлипами и дрожью в груди, разрыдалась на ее хрупком плече, смутно понимая, что это она должна поддерживать бабушку, а не наоборот.

– Ну, ну, деточка, не надо так убиваться, – гладит внучку по спине старушка. – Всё хорошо.

– Чего хорошего-то? – всхлипнула Виктория.

– А что плохого? Мстислав славную жизнь прожил. И воевал, и мирно жил, и детей вырастил, и внуков увидел, и даже правнуков. Последние годы в почете и уважении был, советником государевым. И даже после смерти своей собрал множество народу, а, значит, любили его, уважали. Государь просил сердце Мстислава во дворец привезти. На столичном кладбище его похоронят.

– Странно как-то, – вздрогнула внучка. – И страшно.

– Почетно. Да прекрати ты плакать! Он ведь болел в последний год. Твой муж давно говорил, что лучше уже не будет, только хуже. А теперь Мстислав успокоился. И то, Ви, ему же почти восемьдесят было. Сама же знаешь. Так что нечего сырость тут разводить, на всё воля богини.

Виктория слабо улыбнулась, переводя дыхание. Бабушка умела найти слова. И правда, на всё воля богини.

Аяз тем временем подошел к лорду Оберлингу, который, как всегда, сидел в кресле с бутылкой вина в руках, впрочем, не вскрытой (он держал ее скорее по привычке – холодное стекло успокаивало) и вполголоса спросил:

– А с ногами что?

– Болят суставы, сил нет. Старость, Аяз.

– У всех оборотней так, не выдумывайте. Старая – это вон Айша у нас. Ей уже почти сто лет. А ноги я посмотрю после похорон. Я ведь говорил, чтобы вы приличного массажиста наняли. У всех оборотней проблемы с суставами.

– Но не у всех – зять-целитель, – пошутил Максимилиан. – Как дети у вас?

– Лили совсем взрослая уже, – тоскливо вздохнул Аяз. – Как подумаю, что она скоро замуж соберется, так дурно становится.

– Ха-а-а! А если она не соберется, а ее какой-нибудь дикий мужик украдет?

– Я его убью, – сжал зубы степняк.

– Ну-ну, – похлопал его по плечу Оберлинг. – Удачи.

Аяз нахмурился. Он вдруг вспомнил, что оставил дочь одну – пусть не одну, со своим младшим братом, но все же… Как бы Лили там глупостей не натворила. Хорошо, что он запретил пускать ее в больницу к этому чужаку. Или не запретил? В любом случае, парень слишком слаб, чтобы попытаться к ней приставать. Кто бы его ни наказывал, свое дело знал. Кожу в лохмотья, крови много, боли тоже, а мышцы только в одном месте рассек. Калекой не оставил. Мышцы Аяз как мог зашил, повязку наложил, всё сделал правильно. Отчего же так неспокойно на душе? Эх, жаль, что с Даромиром разминулись – сдать бы ему эту проблему. Но Дар на месте не сидит, он всегда куда-то мчится, и когда его еще письмо нагонит?

С телом степняк прощаться не пошел – мертвые его интересовали мало, куда больше тревожили живые. У Борового вон явно водянка – оплыл весь, будто квашня. У Милославы губы белые – как бы не сердце. Про Оберлинга и говорить нечего, этот себя уже хоронит, а ведь здоровье у него железное, почти как у юноши. А суставы можно и подлечить. Еще тучной сестре леди Милославы очень хотелось посоветовать не налегать на пирожки и блинчики, а соблюдать умеренную диету, но можно ли такие вещи говорить женщинам, он не знал. Дядько Ярослав, как все называли здорового рыжего сына Градских с легкой руки Виктории, тоже склонен к полноте. Уже пузо почти как у отца, хотя сам еще не толстый. Вот им он в первую очередь и займется, чтобы времени зря не терять.

***

Вечером, когда их уложили спать в маленькой горнице на высокой кровати, Аяз вдруг ощутил страшную усталость от всех людей. Столько разговоров, столько суеты – и вокруг чего? Вокруг тела, которому всё это совершенно не нужно. И упрямый Ярослав, упорно не желающий менять свой образ жизни, и страшно разобидевшаяся на него Святослава Волчек, и вдруг ставший капризным и вздорным Максимилиан Оберлинг – лекарь их всех сейчас ненавидел.

– Я не хочу домой, – внезапно заявил он, глядя в низкий дощатый потолок. – Я устал от всего этого.

– А чего ты хочешь? – поинтересовалась Виктория, опираясь на его голую грудь и заглядывая мужу в лицо.

– Ничего не хочу.

– Хорошо, – спокойно ответила Вики.

– Что хорошо?

– Останемся здесь на пару недель. Дети как-нибудь справятся, там Шуран и Наймирэ. Будем спать до обеда и гулять в лесу.

– Я не хочу здесь, – неожиданно оживился Аяз, забираясь ладонью под скромную ночную рубашку жены и осторожно сжимая ее бедро. – Я хочу, где никого не будет, совсем никого.

– Так не бывает, – улыбнулась женщина, охотно прижимаясь к нему еще плотнее. – Разве что взять шатер…

– А не боишься? С диким степняком, в шатре… твои крики никто не услышит, – настроение, до того безнадежно упадническое, начало подниматься. И не только настроение.

– А ты заставишь меня кричать? – лукаво улыбнулась Вики. – Много-много раз? Как раньше?

– Ты ведь хотела ребенка? Я подумал… давай попробуем? – Аяз и сам не понимал, зачем он это предлагает, ведь он уже нарисовал чертежи кофейни, и ребенок совсем не вписывался в их планы, но вдруг ему в очередной раз захотелось плюнуть смерти в лицо.

Родить ребенка – не потому, что так вышло; не потому, что они были неосторожны; не по воле каких-то божеств. Родить ребенка просто потому, что они любят, всё ещё любят, несмотря на прожитые вместе годы, по-настоящему понимая и слыша друг друга.

– Ребенка? – растерянно глядела на него Виктория, ожидавшая чего угодно, но только не этого.

Она хотела сначала сказать, что просто дразнила его, что не нужны ей больше дети, вот только Аяз смотрел на нее так странно и взволнованно, что она молчала. Он хочет ребенка? Никогда Вики не слышала этих слов. Дети всегда ставили их перед фактом: для Виктории каждая беременность оказывалась как снег на голову, причем обычно не приносила радости. Она не знала, что такое – прислушиваться к своему телу и с трепетом угадывать, зародилась ли там новая жизнь. Она не знала, что женщины могут плакать, понимая, что их чрево пусто. Вики очень любила своих детей, даже упрямую грубиянку Лили, но каждый раз, думая о беременности, вспоминала только страх и панику. К зачатию дочери она оказалась совершенно не готова, из-за ее беременности они с Аязом страшно поссорились2. Поняв, что ждет ребенка во второй раз, Виктория так перепугалась, что попыталась скрыть это от мужа. Она отчего-то думала, что Аяз будет ругаться, ведь он не раз говорил, что ее роды – самый страшный день в его жизни. В третий раз она просто истерично расхохоталась и долго не могла успокоиться, и Аязу сказала резко, в лоб: доигрались!

А сейчас супруг с мягкой улыбкой, которую мало кто знал, кроме нее, спрашивал:

– Ты родишь мне ребенка, Вики?

Разве можно было на это ответить как-то по-другому?

– Да, – отвечала она и тянулась к его губам как к награде. – Я очень этого хочу.

Лилиана на похороны прадеда не поехала. Кнеса Градского она помнила смутно, каких-то особых чувств к нему не испытывала и поэтому, когда отец предложил ей остаться дома с мальчишками, только обрадовалась. У нее были свои интересы.

В первый же день девушка надела самый красивый елек3, заколола волосы жемчужными гребнями, подвела глаза сурьмой и отправилась в больницу. Разыскать комнату, куда поместили ее раненого, не составило труда. Первый же молодой лекарь объяснил, как туда пройти. В больнице было на редкость многолюдно, Лили даже обрадовалась: она никогда не видела столько молодых врачей, причем не только степняков. Часть из них уже знала красивую дочку господина Аяза Кимака, часть видела впервые. Многие с удовольствием любовались на девушку.