Как закалялась жесть - Щеголев Александр Геннадьевич - Страница 25

• Предыдущая
• 25/87
• Следующая

— Ваш духовой инструмент достоин этого места… чистое «фа», которое вы произвели… как и ваша нагота… что естественно — то не всегда прекрасно, но всегда понятно… вот почему нагота сатира естественна в своем уродстве…

Ну, Долби-Дэн! Ну, дал! Мало того, что отвлек внимание от моей персоны, так еще и врезал — наотмашь. Гость поиграл скулами.

— Сатир, говоришь? Ты пока еще не в Аду, малыш.

— Там мы тоже встретимся.

— Непременно. Я тебя сам найду… — Неживой разворачивается к Эвглене. — Насчет заказов, кстати, вопрос решен. Сегодня вечером к тебе приедут… за игрушками. И завтра. И так дальше — каждый день. Что конкретно нужно и к какому времени, я не помню, тебе сообщат… — Он многозначительно посмотрел на музыканта. — Я не вмешиваюсь в твою работу, Эвочка, но у тебя есть прекрасные образцы, с которых можно начинать. Сознание — отдельно, тело — отдельно. Идеальная чистота.

Я залезаю на свою кровать, жалея, что не могу стать невидимым. Гость тут же вспоминает обо мне:

— Моя одежда вам не помешает?

— Лишь бы я ей не помешал.

— Вы правы, есть вещи, которые поважнее людей… Эвочка, у тебя внизу никаких дел?

Несколько мгновений она стоит в растерянности. Уходить ей жутко не хочется, и вместе с тем — нельзя не уйти… Я впервые вижу, чтобы мужчина имел власть над этой женщиной, а не наоборот. Жаль только, не могу насладиться ее унижением, поскольку вовсе не являюсь сторонним наблюдателем.

Когда Эвглена все-таки выходит на лестницу и закрывает за собой дверь, Неживой подсаживается на соседнюю со мной койку и дружелюбно сообщает:

— Не бойся, Скрипач, телекамера и микрофон отключены. Можно говорить свободно.

Меня берет секундная оторопь.

— Как вы меня назвали?

— Брось, кто в Никулино не знает Скрипача. Три года состоял на учете в инспекции по делам несовершеннолетних, был фигурантом пяти уголовных дел, одно дошло до суда, но лично для тебя та хулиганка, в отличие от твоих корешей, закончилось по малолетству ничем.

— Это все до армии было, — возражаю я. — Тринадцать или четырнадцать лет назад. Считай, в прошлой жизни. Никакого Скрипача давно нет, и его никто не помнит. Некому помнить.

— А как же брат? Он, по моим сведениям, должен помнить.

Выдержка наконец мне изменяет. Сердце колотит в горло, сплющивая слова и фразы, но я все-таки говорю этому мерзавцу:

— Ты садист, Виктор Антоныч? Тебе нравится мучить смертников? Меня не сегодня-завтра зарежут, спасибо твоим заказам, так что все твои психологические этюды — фигня по сравнению с тем, что придумали Эвочка с доченькой. Пф-ф-ф! Пузыри!

Несколько секунд он смотрит мне в глаза, не мигая. Я не отвожу взгляд, держусь… хотя, это непросто, ох как непросто…

— Я не садист, любезнейший, — отвечает он ровным голосом. — Я милейший человек. Мне сорок пять лет, тебе — тридцать. Я — бывший мент, и я всегда прав. Ты, хоть и храбришься на эшафоте, но ждешь чуда. Так что прежде, чем сказать еще что-нибудь, пораскинь мозгами, как ко мне обращаться — на «ты» или на «вы».

Он попадает в точку. Я отчаянно надеюсь на чудо, я столько времени работал, чтобы чудо состоялось… неужели я сломаю все своими руками?

— Простите, Виктор Антонович, — вымучиваю я. — Брат — мое слабое место… Вам что-то о нем известно?

— Ничего особенного. Он вернулся из рейса три месяца назад. Приехал из Питера в Москву, а тебя нигде нет. Увидел, что квартира заброшена и запущена…

— У него есть ключи. Это мамина квартира, наша с ним общая.

— Тебе виднее. Вероятно, поспрашивал ваших общих знакомых… ну, и оставил в милиции заявление. О пропаже тебя. А потом уехал обратно в Питер, отпуск у него был — всего неделя. Я запросил пароходство — сухогруз «Владимир Гончар» сейчас в Роттердаме. Милиция, естественно, не предпринимала никаких шагов по твоему розыску, кому это надо.

— Спасибо, — говорю я искренне. Хоть у брата все в порядке — и то легче.

— Могу еще кое-что порассказать. До армии ты закончил реставрационное училище, художником по металлу. Служил в стройбате. Полагаю, решетки на генеральских дачах делал, так? После армии устроился в «Росреставратор». Не прижился там. Работал кузнецом в частных мастерских, например, в фирме «Ажур», но перед тем, как жениться на Эвочке, уволился и оттуда…

— По ее настоянию, — дополняю я. — Хотела, чтобы я курсы менеджеров закончил, а потом директором заделался в какой-нибудь из ее фирм. На самом деле просто подстраховалась, чтоб меня на работе не хватились, когда я исчезну.

— А как ты хотел, дружок? Коварство и любовь идут по жизни об руку. Ну, что у нас еще?.. Жили вы без отца, а мать ваша работала на стройке маляром-штукатуром. Там же и погибла в результате несчастного случая. Мои соболезнования. Тебе тогда было десять лет, твоему брату — четырнадцать. Опеку над вами приняла бабушка по материной линии, ее уже нет в живых…

— Вы много обо мне знаете, — осторожно говорю.

— Интересно вдруг стало, кого Эвочка себе в мужья взяла. Она ведь в стандартных мужчин не влюбляется.

— А я о вас — ничего.

— Да пожалуйста, какие тайны, — пожимает плечами Неживой. — Начинал я в Питере, лейтенантиком в тамошнем Главке. Потом, когда дорос до майора, в ЗООПе. Один генерал, который мне доверял, прозвал меня «верноподданным князем». А выше того генерала в Питере тогда не было. Служил я ему верой и правдой, пока он не ушел на пенсию и не передал меня в Москву… Кстати, ты знаешь, что Эвглена тоже из Питера? И что росла она, как и ты, без родителей?

— Знаю, ее родители из экспедиции не вернулись.

Он наклоняется ко мне и вдруг произносит шепотом:

— Туфта. Девочке пятнадцать лет было, когда она прирезала обоих. И отца, и мать. Ночью, когда они спали. С вечера растворила в вине донормил, чтоб сон был беспробудным. Это снотворное, почти без горечи. Ужинали они всегда красиво — с красным вином. Трупы продала целиком — по неопытности. Да и начальные деньги были нужны — для покупки инструментов и любовников. Я тогда прикрыл Эвочку, отпустил ее на все четыре стороны. Разве что трахнул пару раз… молодой был, резвый… вот и сейчас пытаюсь спасти дурочку.

— Как же так, — шепчу я в ответ. — Вы, сотрудник правоохранительных органов, должны бороться со злом… и тогда должны были…

— Во-первых, уже не сотрудник. Во-вторых, менту со злом бороться — все равно, что пилить сук, на котором сидишь. В третьих, Эвочка никакого отношения к нашему отделу не имела… И вообще, аккуратно она все проделала. Вы будете еще больше возмущены, но приобщил Эвглену к этому странному занятию ее учитель биологии. Учитель! В школе! Он потом стал ее первым мужем… Я на них обоих вышел только потому, что был знаком с посредником, который трупы купил. Мне тогда, кстати, уже «капитана» дали…

— Виктор Антонович, — продолжаю я шептать. — Не знаю, чем я заслужил такую откровенность, но… куда уходят наши тела? То, что не в клиники по трансплантологии, это ясно. Эвглена любит повторять, мол, человека дороже продать по частям, чем целиком… Что за бред?

— Так ты не знаешь? — Неживой радостно изумляется. В полный голос. — Тебе что, главного не сказали?

Он раскатисто хохочет и хлопает от избытка чувств себя по голым бедрам. Я не вижу ничего смешного, но на всякий случай улыбаюсь. Впрочем, представление длится недолго: словно Луна на секунду показалась в разрыве туч и спряталась обратно. Гость мрачнеет:

— Извини, конечно, но если супруга не считает возможным посвящать тебя в тонкости процесса, то я не вправе вмешиваться. ПОКА не вправе… Что касается этой ее фразы — насчет продажи человека в розницу… то это, видишь ли, моя фраза. Пошутил как-то при ней. Кто же знал, что девочка все буквально воспримет. Всегда была без чувства юмора.

Я наконец понимаю, к чему он клонит. И вообще, с какой целью меня окучивают. «Пока не вправе…»

— Могу я что-нибудь сделать для вас, Виктор Антонович? — спрашиваю этак не всерьез. — Чтобы подружиться с вашим великолепным «пока»?

• Предыдущая
• 25/87
• Следующая