Любовь и пепел - Маклейн Пола - Страница 35

Но это всего лишь факты, от которых можно было оттолкнуться. На самом деле битва и мост принадлежали исключительно воображению Эрнеста, но мир его книги был настолько целостным и реалистичным, что, когда Эрнест давал прочитать написанное, пусть и всего несколько страниц, я испытывала настоящий шок от точности каждого слова. Я чувствовала запах осыпавшихся сосновых иголок в лесу, слышала журчание ручья, бегущего вдоль узкой тропинки, видела, как солнечный свет пробивается сквозь кроны деревьев и падает на крутой горный склон. Ему удавалось перенести меня в свою историю. Но когда я, возвращаясь к письменному столу, пыталась найти свою Испанию, слова таинственным образом исчезали. Хотя никаких трудностей с тем, чтобы вернуться в то время, не должно было быть — я прокручивала воспоминания о Мадриде каждый день. Однако предложения по-прежнему не откликались на мой зов. Я чувствовала себя неполноценной, но старалась не паниковать.

— А как тебе Мария? — спросил Эрнест в один из вечеров.

Мы сидели перед обедом на террасе, потягивая виски. Жара спала, воздух был влажным и таким густым, что казалось, на него можно облокотиться. Я гадала, пойдет ли дождь, хотя на самом деле существенной разницы не было.

— Она душераздирающая. Ты так отлично прописал этого персонажа, Зайчик. Правда. Просто невероятно, как тебе это удается!

— Я не писал ее с тебя, — продолжал он. — Нов ней есть твои сила духа и мягкость. И все, что я пишу о любви, — о тебе. И получается это только потому, что теперь у меня есть ты.

— Эта книга станет шедевром.

— Мне нужно быть осторожнее, немного притормозить, чтобы не потерять запал.

— Не потеряешь, — сказала я, убежденная в своей правоте. Он казался целостным. Любой бы, ощутив это, понял, что происходит нечто удивительное. «Он пишет книгу своей жизни», — подумала я и усилием воли прогнала зависть. — Ты просто не можешь. Все это слишком глубоко внутри тебя.

— Может быть, и так. — Его голос зазвучал мягче, но с ноткой обиды. — Надеюсь. — И добавил: — У Марии твои волосы.

— Я думала, она испанка.

— Да, и волосы у нее цвета пшеничного поля. — Эрнест отхлебнул побледневший от растаявшего льда виски и сказал: — Она и твоя тоже. Книга. Она наша.

Как же мне хотелось уцепиться за это, поверить, что его слова были правдой.

Когда следующим утром я села за стол, то поняла, что должна отказаться от идеи писать про Испанию. Если бы я на это не решилась, всегда бы сравнивала свою книгу с его, и моя всегда бы уступала. В жизни и так было достаточно тревог и неуверенности. Хватит! Поэтому я перенесла своих персонажей в Прагу вместо Мадрида, — мне казалось, это должно помочь. Главная героиня была американской журналисткой, очень похожей на меня. Ее отправили писать о войне, где она безнадежно влюбилась в абсолютно неподходящего мужчину, перед которым не сумела устоять. Эта история была мне знакома. И если я не смогу дотянуться до таланта Эрнеста или хотя бы зацепить его кончиками пальцев, то я в силах посоперничать с ним в упорстве, поэтому точно не откажусь от этой книги. Слишком многое стоит на кону.

Я начала понимать, что писательство больше похоже на укладку кирпичей, чем на неожиданное озарение. Кропотливая работа. Ручной труд. И иногда, если вы с упорством продолжаете укладывать кирпичи, невзирая на кровоточащие мозоли на руках, не смотрите по сторонам и не останавливаетесь ни переднем, приходит долгожданное озарение. Но не благодаря молитве — а благодаря упорному труду.

Все лето стояла невыносимая жара, гроза то бушевала, то стихала, а наши манго созревали и исчезали в ночи, уносимые бог знает каким животным. Мы обменивались страницами и хвалили идеи друг друга, все было именно так, как я мечтала. Его книга была моей, а моя — его, и я никак не могла поверить в то, что не чувствую себя одинокой, возможно, впервые в жизни.

Каждый вечер, после рабочего дня, мы играли в теннис на свежевыкрашенном корте, даже если еще держалась дневная жара (это помогало выводить с потом токсичные мысли), а затем плавали, пока не начинали болеть плечи. И по крайней мере раз в неделю мы выпускали пар в Гаване, устраиваясь у стойки бара «Флоридита» на стульях, которые, казалось, всегда ждали нас, зарезервированные с помощью невидимых табличек. После напряженного рабочего дня было замечательно оказаться в городе, увидеться с друзьями и просто отдохнуть. Нам нравились все эти маленькие магазинчики и кафе, старые тетушки, отдыхающие на скамейках в халатах и плетеных шляпках. Мы любили и мальчишек в белых футболках, с гладкими темными волосами и развязной походкой, иногда курящих, иногда смеющихся, полных молодости и ищущих неприятностей.

В сумерках с тростниковых полей слетались огромные стаи лессоний, они темными тучами закрывали небо, пока не рассаживались среди лавровых деревьев на Пласа-де-Армас. Их помет окрашивал все, что собиралось под деревьями в течение дня: окурки сигарет и жженые спички, клочки бумаги и фантики, и даже чье-то брошенное белье. Каждое утро старухи приходили со своими соломенными метлами и, сгорбившись, терпеливо, квадрат за квадратом, все вычищали.

Мы любили гулять в Старой Гаване по улице Прадо: мимо танцевальных клубов, откуда неслись томные звуки танго; уличных хулиганов; запаха рома и глухих ударов барабанов бата. Мы часто прогуливались по Малекону и однажды вечером пришли в небольшой и почти пустой парк, где в тусклом свете во что-то играла группа мужчин. Участники стояли лицом к стене и с удивительной точностью били по ней маленьким кожаным мячиком, мяч отлетал, и они, быстро наклоняясь и поворачиваясь, так что было почти невозможно уловить движение их ног, отбивали мяч. Складывалось впечатление, что они угадывали шаги друг друга или исполняли разученный танец.

— Это пелота, — объяснил Эрнест. — Баскская игра. Я уже видел, как в нее играют в Сан-Себастьяне. Вообще-то, это чертовски здорово. Кажется, это самая быстрая игра в мире.

— Давай останемся ненадолго. Это выглядит очень красиво.

Так и было. Игроки почти бесшумно бегали по глине, раскинув руки, словно летали. Может, они действительно умели летать.

Мы сидели на скамейке и следили за игрой. Как я поняла, в ней было несколько команд и различные способы использовать стену: нужно было отбить мяч так, чтобы усложнить задачу другим игрокам. Но они двигались так быстро, что мне удавалось фокусироваться только на белых рубашках, молниеносных движениях рук, которым снова и снова удавалось отбивать мяч, и на ногах игроков, которые перемещались в темноте со скоростью пантеры.

Когда наконец стемнело и игра закончилась. Эрнест завел разговор с игроками. Их было шестеро, все разного роста и возраста, хотя, по-моему, они были моложе его и, благодаря сложной игре, выглядели здоровыми и подтянутыми. Вскоре мы узнали, что это баски и что они прибыли в Гавану, когда Франко взял Бильбао. Они сражались бок о бок в лоялистских бригадах и, когда Испания начала проигрывать, отправились сюда.

Баски жили в изгнании, я сразу это поняла и почувствовала с ними некое родство. Мы с Эрнестом тоже были изгнанниками, хотя и выбрали это место сами. Они же выбирать не могли.

— Наверное, вы очень скучаете по дому? — спросила я.

— Франко отнял у Испании все хорошее, что у нее было, — ответил один из игроков. — Как можно скучать по чему-то, чего больше просто не существует? — Парень был немного выше остальных, с густой копной очень черных волос и круглым лицом, каким-то чудом не тронутым возрастом и невзгодами. Его звали Франсиско Ибарлусия, но он разрешил называть его Пакета.

— А как ваши семьи?

— Мы стараемся не говорить о прошлом, — сказал другой парень, Хуан. — Теперь мы семья. — Он казался очень юным, лет двадцати пяти, с тонкими чертами лица и густыми черными ресницами.

Мы рассказали им немного о нашем пребывании в Испании. Они знали других журналистов, живших также, как и мы, и писавших об Испанской республике, поэтому ребята довольно быстро поняли нас, а мы — их. На темной улице Эрнест махнул рукой в сторону ближайшей гостиницы: