Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма - Терни Джоан - Страница 23

Несколько человек предположили, что поведение «когяру» — нечто вроде спектакля: «Кажется, они просто играют»; «Они даже не знают, кто они такие, а ведут себя так, словно они взрослые». По мнению некоторых, «когяру», которых показывали по телевизору, были жертвами манипуляций СМИ: «Их позвали туда, и это вскружило им голову, это какой-то абсурд!»; «Я бы ни за что не стал(а) участвовать в этих шоу!»

Стиль «когяру» интерпретировался как излишне раскрепощенная, безвкусная и похотливая поза. Многие подростки дистанцировались от этой субкультуры не в последнюю очередь из-за дискомфорта и смущения, которые вызывал у них созданный медиа образ школьниц-проституток. На публикации фотографий сверстниц в журналах или на телепередачи с их участием они реагировали по-разному: некоторые отстраненно («я не очень понимал(а), что это такое, но кое-что мне казалось забавным»; «я просто смотрел(а), не особенно задумываясь»; «очень смешно»; «глупо — это не имело ко мне никакого отношения…»), некоторые с презрением («какая ерунда»; «неужели ничего получше не нашлось?»; «это стыдно, но смотреть все равно интересно»; «не знаю, зачем они делают такие передачи»; «выглядело так, будто взрослые осуждают внешность школьниц»; «по телевизору показывают одних старшеклассниц»).

Мода «когяру» приоткрывала для публики закрытую, невидимую составляющую опыта и культуры девушек из рабочего класса в Японии. Этот стиль был не для слабонервных. Большинству девочек он вовсе не казался привлекательным, и они себя с ним не ассоциировали. На практике же многие занимали компромиссную позицию по отношению к моде, соглашаясь носить лишь один атрибут — неизбежные (sho ga nai) белые мешковатые носки[171].

Журналы «когяру» призывали читательниц быть прагматичными, энергичными, не подчиняться правилам и наслаждаться жизнью. Слоган на обложке журнала Egg гласил: bakushō («лопни от смеха»). Редактор «когяру»-издания Street Jam, просуществовавшего очень недолго, так формулировал послание редакции, адресованное девочкам: «Играйте сейчас, пока можете; когда повзрослеете, этой возможности вам не представится»[172]. О том же, хотя несколько сложнее, писал социолог Миядай Синдзи в работе о mattari — искусстве ощущать удовольствие от «бесконечной повседневности» (owarinaki nichijo); приоритет в этой области он отдавал школьницам. По его мнению, девочки-«когяру» сумели отрешиться от мыслей о семье, работе, школьных занятиях и от традиционного представления о сексе и погрузиться в интенсивность бытия (kyōdō). Они умели «наслаждаться жизнью здесь и сейчас»[173].

Политика одновременного запрещения и просвещения, которой придерживались СМИ, рассказывая о «когяру», напоминала ситуацию, сложившуюся вокруг «вульгарного эскапизма, эротической игры и откровенного разврата», характерного, по мнению историка Дж. Дауэра, для низкопробной культуры «касутори» (kasutori) 1950-х годов[174]. Дерзкие и прагматичные «когяру» описывались почти так же, как и «представители субкультуры „касутори“, [которые] также были полны энергии и жизненной силы и производили впечатление людей, свободных от авторитетов и догм»[175].

В литературе образ «касутори» ассоциировался с переживанием «непрочности человеческого мира — мира без завтрашнего дня и без авторитетов»[176]. В 1920-х годах независимые современные девушки (modan gaaru) воспринимались как люди, которые умеют жить одним днем, отдаваясь ему со всей энергией и страстью. Модные юные «гяру» наделялись эпитетом «оживленные», сравнивались с «легким ветерком» и даже с «подпрыгивающим мячиком разума, воли и эмоций, брошенным в полную силу»[177]. Катаока Тэппэй в коротком рассказе, опубликованном в 1928 году, предлагал читателям следующий диалог:

Парень А — современной девушке: «Моя философия такова: сегодня — это сегодня; завтра — это завтра. Я хочу полностью отдаваться тому, что я чувствую, в ту самую минуту, когда чувствую». Современная девушка — парню А: «Я полностью с тобой согласна»[178].

Журналисты, писавшие о современных девушках в период с 1925 по 1930 год, представляли их как независимых, сексуально распущенных и выражающихся шокирующе откровенно и по-мужски.

Несколькими десятилетиями ранее в речи молодых фабричных работниц также просматривалось пристрастие к неженственным сексуальным двусмысленностям и непристойным шуткам. В 1898 году Мивада Масако, занимавшаяся реформой образования, писала, что эти девушки

склонны к грубости. Проводя целые дни за работой вдали от родителей, они поют вульгарные песни и ведут непристойные разговоры. Если никто не научит их «женской морали» (joshi shūshin), они, без сомнения, запутаются и запятнают себя пороком[179].

На ранних этапах индустриальной революции девушки из бедных семей, особенно из депрессивных регионов, таких как Ниигата, Гифу и Тояма, нанимались на работу в качестве «комори» (komori), то есть становились нянями, присматривающими за маленькими детьми в трудолюбивых деревенских семьях. Они работали в тяжелых условиях, жили в разлуке с родными и проводили много времени на улице в любую погоду. У благопристойной публики они вызывали ужас; их описывали как злых, обидчивых оборванок, склонных к криминальному поведению. В одном из отчетов 1893 года сообщается, что «комори» «распевают вульгарные песни, портят повозки с лошадьми и даже издеваются над прохожими. Невозможно даже рассказать об их поведении, слишком нецивилизованном, и об их языке, слишком грубом»[180].

Рассказы о грубости и жизнерадостности «когяру» перекликаются с более ранними историями о японках из низшего сословия, а также обнаруживают связь с образом, который можно назвать интернациональным архетипом проститутки. В 2000 году фотограф Онума Сёдзи говорил о «гангуро» (разновидности «когяру»): «За один день мгновенно я имел возможность наблюдать их материализм, сексуальность и аппетит во время еды»[181]. Это описание — если не проекция — необузданных физических желаний удивительно похоже на отзыв френолога и одного из ранних исследователей поведения проституток, француза Александра Парана дю Шатле, писавшего, что городские проститутки в середине XIX века были «грязными, говорили грубым голосом» и «не заботились о завтрашнем дне», будучи наделены при этом «поистине поразительной энергией тела и духа»[182].

Мода издавна служила способом отличить проститутку от респектабельной женщины[183]. Ориентируясь на законы об излишней роскоши или менее формальные, но кодифицированные визуальные маркеры, люди идентифицировали проститутку как обладательницу вполне определенного статуса, ассоциирующегося с противоправностью, сексуальностью и гипотетической аморальностью. И между тем эстетика секс-индустрии составляет неотъемлемую часть современной западной популярной культуры: вспомним хотя бы стринги, первоначально прикрывавшие тела исполнительниц экзотических танцев, или «мокрые» леггинсы, которые считаются шиком уличной моды.