Смертный бессмертный - Шелли Мэри Уолстонкрафт - Страница 21

– Милая Эллен, – продолжал я, – есть ли на свете хоть что-нибудь, чем я тебе не обязан? Я – твой ученик, твое создание; жил бы слепо, как другие, но ты открыла мне глаза; ты показала мне, что справедливо, добро, прекрасно – неужто все лишь ради того, чтобы обречь меня на горе? Если ты меня покинешь, что со мною станется? – В эти слова я вложил все свое сердце; из глаз моих брызнули слезы. – Не покидай меня, Эллен! – продолжал я. – Я не смогу жить без тебя – но и умереть не смогу: ведь у меня есть мать… отец…

Тут она быстро отвернулась со словами: «Да, этим тебя судьба благословила!» – и голос ее поразил меня своей неестественностью. Она побледнела как смерть и принуждена была присесть. Я не отходил от нее, умолял, плакал, пока она – прежде на моих глазах не пролившая ни слезинки – не разразилась бурными рыданиями.

После этого, казалось, она забыла о своем решении. Возвращались мы уже при лунном свете; разговор наш звучал даже спокойнее и веселее обыкновенного. Войдя в дом, я вылил смертоносный напиток. В ее «доброй ночи» не было уже и следа прежнего волнения; а на следующий день она сказала: «Безрассудно, даже порочно с моей стороны было, разорвав все прежние узы, связать себя новыми – и все же я буду верна долгу. Прости, что тебе пришлось встретиться со столь мучительными чувствами и участвовать в столь тягостных сценах; больше этого не повторится – я скреплю свое сердце и не покину тебя, пока связь между нами не ослабеет или не порвется и я не стану вновь свободна».

За все время нашего общения один лишь случай засвидетельствовал, что связь ее с миром не совсем утрачена. Порой я приносил Эллен газеты; времена были неспокойные, и, хотя до знакомства со мной она забыла все, кроме мира, в который заключила свое сердце, – теперь, чтобы меня порадовать, поддерживала беседы о Наполеоне, России, откуда император вернулся разбитым, и о надеждах на его конечное поражение. Однажды газета лежала на столе; вдруг какие-то строки привлекли ее взгляд; склонившись над столом, она начала с жадностью читать – и грудь ее бурно вздымалась; однако через несколько мгновений она овладела собой и попросила меня унести газету. Почти нестерпимое любопытство охватило меня, однако удовлетворить его было нечем, хоть позже я и обнаружил на этой странице объявление, гласившее:

Если строки сии прочтет кто-либо из пассажиров «Святой Марии», третьего мая сего года отплывшей на Ливерпуль с Барбадоса и в открытом море застигнутой пожаром, часть пассажиров коей спаслась на фрегате его величества «Беллерофон» – прошу связаться с подателем сего объявления; если же кому-либо известно что-либо о судьбе и нынешнем месте пребывания дост. мисс Эвершем, настоятельно прошу раскрыть эти сведения, обратившись к Л.Э., Страттон-стрит, Парк-Лейн.

Вскоре после этого случая с наступлением зимы хрупкий организм бедной моей Эллен начал являть признаки решительного нездоровья. Я часто подозревал, что, не покушаясь впрямую на свою жизнь, она предпринимала немало усилий, чтобы подорвать собственное здоровье и вызвать у себя смертельную болезнь. Теперь, в самом деле заболев, она отказывалась от врачей и лекарств; однако ей стало лучше, и, когда мы виделись в последний раз – перед тем, как я уехал домой на рождественские каникулы, – она выглядела почти здоровой. Обращение ее со мной было теплым и ласковым: она говорила, что уверена в продолжении нашей дружбы, и просила никогда ее не забывать, хоть и отказалась писать и мне запретила присылать ей письма.

И сейчас я вижу, как стоит она на пороге своей хижины. Если болезнь и страдание могут соединяться с нежной прелестью – в ней природа этого достигла. И все же чувствовалось, что это лишь остатки былой красы. Какой же была она в более счастливые времена – с этим ангельским выражением лица, с фигурой нимфы, с голосом, звучащим, как музыка? «Такая юная – и уже погибшая!» – вот что за мысль надрывала сердце даже мне, мальчишке, когда я махал рукой, посылая ей последний привет. Казалось, ей было не более пятнадцати лет; и все же никто бы не усомнился, что глубокие морщины скорби, избороздившие ее прекрасное чело, неизгладимыми шрамами легли и на душу. Я был уже далеко – но Эллен все стояла у меня перед глазами; я прикрывал веки руками – она все равно была здесь; и дни мои, и ночные сны полнились воспоминаниями о ней.

Во время зимних каникул, солнечным и не слишком холодным днем я поехал на охоту: ты, милая Джульет, конечно, помнишь это печальное происшествие – я упал с лошади и сломал ногу. Единственный, кто видел мое падение, был молодой человек верхом на самом прекрасном жеребце, какого мне до сих пор случалось увидать; должно быть, заглядевшись на его прыжок, я и вылетел из седла; он спешился и через минуту был со мною рядом. Моя лошадь убежала; он подозвал своего скакуна, и тот подчинился его голосу; без труда он поднял меня в седло – весил я немного, – пристроил поудобнее пострадавшую ногу и поскакал в сторожку, что располагалась невдалеке, в укромном лесистом уголке Элмор-парка, владения графа Д., чьим младшим сыном оказался мой спаситель. В первый день или два он ходил за мной один, и дальше изо дня в день по много часов проводил у моей постели. Он читал мне книги, рассказывал о самых невероятных приключениях во время службы на Полуострове[55] – а я не сводил с него глаз и думал: неужто судьба судила мне вечно привязываться к людям, щедро одаренным и глубоко несчастным?

Ближайшим соседом семьи Льюиса был лорд Эвершем. Женился он очень молодым – и в молодости овдовел. После этого несчастья, что гибельным ураганом пронеслось над всеми его надеждами и мечтами, превратив жизнерадостный пейзаж в сухую бесплодную пустыню, он оставил новорожденную дочь на попечение матери Льюиса, а сам много лет путешествовал по дальним странам. Вернулся он, когда Кларисе было около десяти: очаровательная и милая, она была гордостью и радостью всех, кто ее окружал. По возвращении лорд Эвершем – ему было тогда чуть больше тридцати – полностью посвятил себя образованию дочери. Они никогда не разлучались: он был хорошим музыкантом – и научил девочку играть на рояле лучше, чем умел сам. Вместе они читали, гуляли, совершали верховые прогулки. Когда отец становится для дочери всем, чувства детской преданности, полного доверия и совершенной уверенности в его любви, соединившись, образуют такую глубокую и сильную привязанность, какую не встретишь в иных местах – чистейшую из страстей, на которые способна наша природа. Клариса боготворила своего отца – а он в годы, когда в наивном ребенке пробуждается способность созерцать и мыслить, украсил ее повседневное существование всеми драгоценностями, какие могла даровать преданная и просветленная отцовская любовь. Он казался ей чудесным даром Провидения, ангелом-хранителем – только намного дороже, ибо этот ангел был ей родным. Она росла под его неусыпной опекой, в любви и заботе, взрослея сердцем и умом. И после обручения с Льюисом чувства ее к отцу не померкли – только укрепились. Льюис был назначен в действующую армию, и через несколько лет его службы влюбленные надеялись соединиться.

Среди тишины и спокойствия, когда мир, открытый жадному взору юности, кажется цветущим садом, где не найти ни терновника, ни сорняков, трудно по доброй воле покинуть этот сад и отправиться в дикую пустыню или в обитель бурь. Льюиса Элмора отправили в Испанию; в это же время дела призвали лорда Эвершема посетить свои заморские владения на Барбадосе. Он с радостью согласился вернуться в страну, запомнившуюся ему земным раем – и пожелал показать дочери новый, непривычный мир с тем, чтобы расширить ее кругозор и углубить понимание жизни. Они отправились, словно в летний круиз; поездка должна была занять три месяца. Клариса радовалась, что, пока возлюбленный набирается знаний и опыта в далекой стране, и она не остается без дела; утешалась тем, что может отвлечься от постоянной тревоги о его судьбе; но более всего радовала ее мысль о путешествии с любимым отцом, присутствие коего каждый час наполнит, каждую сцену украсит радостью и наслаждением. Они отплыли. С Мадейры Клариса прислала письмо, полное самых пылких изъявлений удовольствия и восторга; впрочем, добавляла она, без отца все эти чудные впечатления потеряли бы для нее свою прелесть. Более половины ее письма занимали выражения благодарности и любви обожаемому и почитаемому родителю. Написал домой и отец – в более сжатых выражениях, но с не меньшим чувством рассказывал о своем удовлетворении от успехов дочери, о гордости ее красотой, о благодарности за ее любовь и доброту.