Границы из песка - Фортес Сусана - Страница 6

• Предыдущая
• 6/41
• Следующая

Вечерело, темнота начала расцвечиваться желтыми точками огоньков, и вдруг дверь кабинета, где работал дедушка, открылась. С присущей ему суровостью дед позвал его к себе и показал географический атлас в голубом матерчатом переплете с большими золотыми буквами на корешке. Снаружи принесенный с севера дождь обрушивался на каштаны, словно штормовые волны на берег. В тот день он узнал названия континентов и океанов, его пленила Африка, похожая на огромное сердце, и он поклялся себе, что когда-нибудь пройдет по всем этим крутым горам, отмеченным на карте коричневатым цветом, затерянным островам, таинственным джунглям, чью влажную растительность он уже чувствовал под ногами, зыбучим пескам, похожим на раскаленную солнцем наковальню, тростниковым зарослям в устьях рек, тропам антилоп в саваннах – тем далеким местам, по которым он водил пальцем, с неведомым прежде благоговением читая названия, заставлявшие дрожать от восторга: Нил, Ливийская пустыня, Большие озера, Килиманджаро… Все началось именно тогда: соблазнительное очарование ветров с их воздушными приливами и отливами, притягательность вращающихся созвездий, природные сигналы, по которым ориентируются птицы во время перелетов, слабые стоны скалы под воздействием радиоуглеродного счетчика. Человеческая память складывается из осколков и обладает свойством со странной настойчивостью возвращаться в одно и то же место, как магнитные минералы всегда указывают магнитный полюс Земли. Гарсес вспоминает дневники путешествий Испанской ассоциации по исследованию Африки, переплетенные дедом в несколько толстых книг: экспедиции на север Марокко, предпринятые в XIX веке с целью обнаружения крепости Санта-Крус в Мар-Пекенье, нынешнем Сиди-Ифни; первые попытки проникновения в бухту Рио-де-Оро; исследование побережья от Уэд-Драа до мыса Жуби… Ему кажется, он может по памяти воспроизвести рисунки пером, сделанные в тексте, перед глазами стоят прекрасно выполненные карты. Он точно не знает, когда это очарование исчезло, но какое-то время назад взаимоотношения человека с окружающим миром вообще испортились. Что общего может иметь салонный патриотизм с темной земной твердью, огромными молчаливыми долинами, такими одинокими ночью, бесплодными областями между разными странами, которые созданы вовсе не для того, чтобы никому не принадлежать?

Голос журналиста возвращает его к действительности. Керригэн говорит несколько минут не умолкая, бесстрастным тоном, руки – одна на другой на краю стола, даты, подробности, догадки… недавнее секретное сообщение властям в Лондон о неизбежности переворота.

– Вот все, что мне удалось выяснить, – заключает он.

Со стороны моря, с желто-белого неба над ним в отдельный кабинет проникает свет, а с нижнего этажа ресторана – арабская музыка, набегающая короткими волнами. Официант с подносом лавирует между столиками. Поверх цинковых крыш Гарсес рассеянно смотрит на порт: моряки, молотами сбивающие ржавчину с корпуса какого-то грузового судна, залитая солнцем набережная, беготня складских служащих. Он размышляет над словами Керригэна. Может быть, им платят немцы, или итальянцы, или англичане, или все они вместе. Когда дело касается экономики, беспристрастность превращается в иллюзию, а город, существующий за счет контрабанды, может жить только по одному принципу: никому не доверяй. Грузовик, разворачивающийся на другой стороне пристани около отряда таможенной полиции, выводит его из состояния задумчивости, взгляд, еще секунду назад отсутствующий, устремляется на собеседника, и он возвращается к прерванному разговору.

– Думаю, после провала Санхурхо [15] никто в армии не осмелится на подобную авантюру, равносильную самоубийству, если ты об этом думаешь, – говорит он скорее с надеждой, чем с уверенностью.

Ему не хочется даже рассматривать такую возможность, но он тут же раскаивается в сказанном, потому что в глазах Керригэна, несмотря на невозмутимый вид и поджатые губы, появляется усмешка.

– Ради Бога, Гарсес, кто-то все-таки должен познакомить тебя со всемирной историей!

– Ну хорошо, – говорит наконец испанец, нахмурив брови, слегка задетый последним замечанием, потом глубоко затягивается и выпускает дым, почти вертикально поднимающийся к вентилятору. – Попробую что-нибудь узнать.

Он прекрасно понимает, чем это ему грозит: экспедиция отложится на энное количество дней, а может быть и недель. К тому же, на его взгляд, Керригэн придает слишком большое значение отдельным вещам. Он не раз в его присутствии критиковал британское правительство и западные демократии, якобы отказывающиеся видеть, какой оборот принимают события в Европе. Еще одна его излюбленная тема – Германия. Гарсес считает, что многие из этих соображений берут начало в тех далеких временах, к которым относится фотография на стене его комнаты на улице Кретьен, где невероятно молодой Керригэн в невероятно старой форме эпохи Великой войны заснят рядом с военным конвоем. Его страхи кажутся Гарсесу нелепыми, но порой подобные беседы вызывают в нем какое-то тревожное предчувствие и в то же время ощущение, что он присутствует на уроке строгого учителя в качестве несмышленого ученика. Возможно, поэтому, желая получить хоть какую-то компенсацию за эти неприятные чувства, он добавляет:

– Но взамен ты дашь мне Исмаила, когда мы отправимся в Сахару.

После этих слов мрачный Керригэн начинает хрипло смеяться и согласно кивать головой – соглашаясь и благодаря одновременно.

– По рукам, – наконец произносит он, словно заключая сделку.

Упрямый – пожалуй, это самое подходящее определение для его друга: мир может провалиться в тартарары, но он своих планов не изменит. Крепкий орешек. Похоже, ему никогда не понять этого типа.

– Извините, – вдруг раздается голос, – вы не Филип Керригэн?

Журналист поднимает глаза на безупречно одетого бармена-африканца в белом жакете с золотыми пуговицами и гранатовым поясом.

– Да, это я, – отвечает он, несколько удивленный.

На маленьком подносе, услужливо поданном официантом, лежит карточка с эмблемой министерства иностранных дел и подписью мистера Джорджа Мэйсона, который приглашает его срочно явиться в посольство.

– Должно быть, что-то важное. Может, они хотят лишить меня аккредитации, – бормочет Керригэн, поднимаясь и наскоро пожимая Гарсесу руку.

Но уже отвернувшись, он вдруг снова поворачивается, улыбается и заговорщически подмигивает: – А я ведь сегодня утром в «Тингис» видел твою даму, – после чего приподнимает плечи и уходит, оставив фразу без ответа, словно повисшей в воздухе.

Гарсес задумчиво смотрит, как он идет к двери, по пути с истинно английской вежливостью приветствуя завсегдатаев, сидящих в глубине зала. Последние слова Керригэна смутили его душу. С мечтательным видом он откидывается на спинку стула, ему становится жарко от какого-то смутного нетерпения, причем этот жар не имеет никакого отношения к столбику термометра, он чувствует почти физическое изнеможение и в то же время приятное возбуждение, отличное от чувственности на западный манер, которая управляет всем жизненным циклом. Нормы, господствующие в европейских столицах, в Танжере не годятся. Кто знает, не виноват ли в этом сам город – слишком порочный, слишком прекрасный, где можно погибнуть от любви или ненависти, так и не успев понять, от чего именно.

Погруженный в размышления, Гарсес не торопясь допивает кофе и закуривает. Он пытается вызвать в памяти лицо Эльсы Кинтаны, но как всегда ее образ или ускользает, или возникает неясным, расплывчатым видением. Почему женщина, о которой он ничего не знает и которую видел всего несколько минут, не оставляет в покое его мысли? Не раз уже он заглядывал в бездонный колодец неведения, даже не пытаясь найти на свои вопросы разумные ответы.

На улице музыка слышна громче. Гарсес пытается отыскать в ней тайные мотивы, заставляющие людей покидать родные страны и жить вдали от них да еще обнаруживать в себе какие-то особые ритмы, делающие существование не просто сносным, но даже приятным. Может быть, это таинственное бессознательное, находящее отклик в звуках или проявляющееся через них? Он идет по набережной вдоль гавани, где ловят рыбу, затем углубляется в улочку, круто ведущую вверх, к медине. Рядом с площадью kasbah прямо на дороге работают цирюльники, чуть выше у дверей какого-то дома две девочки безуспешно пытаются заплести свои смазанные маслом кучерявые волосы, а торговец, сидя на корточках, расставляет на циновке маленькие бутылочки с духами и благовониями. Когда Гарсес проходит мимо, он откупоривает одну, и приторный аромат жасмина и молока газели разливается вокруг. Гарсес покидает медину и бредет к бульвару Пастер – чуть вразвалку, руки по обыкновению в карманах, будто бы бесцельно, но когда вдали возникает металлическая ограда отеля «Эксельсьор», он вдруг понимает, что именно сюда стремился так настойчиво, и хотя свидания ему никто не назначал и глупо было тащиться в такую даль, он почему-то не корит себя за глупость.

• Предыдущая
• 6/41
• Следующая