Яростный свет (ЛП) - Стоун Кайла - Страница 41

На мгновение Мика застыл, не шевелясь, держа руки по бокам. Он не мог облегчить ее боль, не мог изменить прошлое или вернуть Сайласа. Все, что он мог сделать, — это просто заключить ее в объятия. Он крепко обнял Амелию, прижав к себе, как маленького ребенка.

— Скажи мне что-нибудь… хорошее, — прошептала Амелия, прикрыв веки. Она снова погружалась в бессознательное состояние. — Пожалуйста…

Мика не сводил с Амелии глаз, его сердце переполняло слишком много чувств, чтобы назвать их все. Горе, печаль, сожаление, но в то же время надежда, успокоение и что-то еще, что-то глубоко внутри его души, для этой девушки, без которой он не мог представить себе жизни.

Амелия больше не могла его слышать. Но это не имело значения. Мика все равно произнес эти слова.

— Я люблю тебя.

Глава 34

Амелия

Следующие три дня Амелия провела под наблюдением в больнице Убежища. Она получила ушиб головного мозга и внутричерепное кровоизлияние. Потребовалось наложить девять швов, чтобы устранить порез на виске. Несмотря на принимаемые лекарства, у нее начались судороги, вызванные травмой головы, полученной в битве с Бейлом.

Как и после самых тяжелых припадков, Амелия была слаба и плохо соображала, словно ее мозг набили ватой, и чувствовала себя растерянной.

Но это не самые худшие моменты. Хуже всего приходилось каждый раз, когда она просыпалась и заново вспоминала, что Сайлас мертв.

Бенджи отказался покидать больничную палату Амелии. Он забрался прямо на кровать и зарылся под одеяло. Бенджи обхватил Амелию тонкими руками, положил подбородок на плечо и смотрел огромными глазами, а его густые волосы торчали во все стороны, отчего он выглядел совсем маленьким.

— Плакать — это нормально, мисс Амелия, — прошептал он, его горячее дыхание коснулось ее уха. — Помните?

— Да, — удалось прошептать ей в ответ. Амелия вспомнила ночь в художественном музее после ее последнего приступа. Как Бенджи прижался к ней в спальном мешке, как она пела ему «Колыбельную» Брамса, как они оба рыдали всю ночь, оплакивая все, что потеряли.

— Плакать — не значит быть слабым, — повторил Бенджи ее слова. — Чувства делают вас — вами, а меня — мной. Когда скучаешь по кому-то, слезы помогают выразить наши чувства. Например, я плачу, когда скучаю по маме и Зии.

— Я знаю, малыш. — Она притянула его к себе и поцеловала в мягкую макушку. Заглянула в его нежное лицо, в темные глаза, полные любви и печали. Ее сердце не выдержало.

Слезы потекли по лицу, стекая с подбородка. Амелия позволила им пролиться. Позволила печали вылиться на нее волной. А потом она рыдала, задыхаясь, прижимая к себе Бенджи, как спасательный круг.

Она потеряла брата и отца в один день. Отца, которого ненавидела, обожала и боялась. И брата, которого любила с тех пор, как себя помнила, каждую его частичку, даже его колкие глаза, ухмылку и ехидство.

— Я скучаю по нему, — выдавила сквозь слезы Амелия. — Я так сильно по нему скучаю.

Сайлас умер героем. Когда-нибудь это принесет ей огромное утешение. Сегодня же это мало что значило рядом с огромной горой ее горя.

Ее брат, который обычно показывал язык и корчил глупые рожи, когда напряжение в доме грозило сломить обоих. Ее брат, который принимал на себя всю тяжесть гнева отца, чтобы защитить Амелию. Ее брат, который всегда защищал ее, всегда прикрывал ее спину, а под жесткой, шипастой броней только и мечтал о том, чтобы его любили.

Она плакала по этому мальчику. Она плакала о мире, в котором его больше нет. Она плакала о себе, о Бенджи, о своих друзьях и обо всем, что успела потерять.

Смерть любимого человека означала потерю какой-то важной части собственного сердца, живого, пульсирующего и первозданного. После этого ты уже не мог оставаться самим собой.

Приходилось учиться жить без этого человека, как учатся жить без конечности. Но еще нужно было учиться жить в ладу с самим собой. Быть прежним и одновременно иным.

В каком-то смысле тебя становилось меньше. Мир словно мерк. Цвета уже не казались такими яркими. Солнце не грело так жарко. Все притуплялось, тускнело, уменьшалось. Но изменился не мир. А ты сам.

Когда спустя несколько часов слезы наконец утихли, Бенджи уже спал. Он свернулся клубочком, сжимая маленькой ладошкой руку Амелии, слегка приоткрыв рот, и его сладкое дыхание согревало ее щеку.

Бенджи отказывался оставлять ее, за исключением тех случаев, когда Уиллоу заставляла его поесть или сходить в туалет. Тепло его крошечного тела рядом было единственным, что удерживало Амелию на земле в те первые дни.

Это и постоянное присутствие Мики в кресле у ее постели, такого же верного, как всегда.

После трех дней тупого разглядывания потолочных плит врачи отпустили ее со строгими указаниями отдыхать.

К ней часто приходила мама. Но Амелия не была готова к встрече с ней. Пока нет.

Напротив, ей хотелось побыть одной. Она сбежала в тишину своих покоев в Капитолии, в сад бабочек на террасе. Здесь было тихо. Именно в этом саду она чувствовала себя спокойнее всего со времен своей музыкальной комнаты, согретой солнцем.

Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как она переступила порог этого места. В памяти отложилось слишком много душераздирающих воспоминаний. Но здесь, на закрытой террасе, царили свет, красота и жизнь.

Среди зелени и трав желтые лилии тянулись к искусственному солнцу, а лавандовые и жгуче-оранжевые орхидеи переплетались, как давно потерянные любовники. Справа от нее на шпалере цвела нежная, белоснежная жимолость. У ее ног в керамических горшках пестрели соцветия дицентры, их бледно-розовые лепестки в форме сердца выглядели такими же хрупкими и легко ранимыми, как и ее собственное сердце.

Тяжесть в ногах давила свинцом, но Амелия не пыталась присесть. Руки странно болели и тряслись, но она не позволяла этой слабости остановить ее. Она отчаянно нуждалась в освобождении, которое находила только в музыке.

Амелия дрожащими пальцами взяла скрипку с мозаичного столика. Она ощутила знакомую тяжесть и форму инструмента — от подбородника, нижней и верхней лодки до грифа и свирели, каждая часть корпуса была знакома Амелии больше, чем изгибы ее собственного тела.

Она начала играть свою любимую мелодию — «Чакону» Баха из партиты № 2 ре минор.

Смычок неловко царапал и терзал струны. У нее выходили безобразные и неровные звуки — не ноты. Не музыка.

Пальцы не слушались Амелию. Они не создавали правильных форм. Они были жесткими и дрожащими, чужеродными придатками, которые она не узнавала. Странное напряжение пульсировало в ее руках. Дрожь пробегала по нервам, когда мозг приказывал мышцам подчиняться его командам.

Амелия не смогла правильно сыграть ни одной ноты. Смычок в ее руках казался странным и чужеродным, он больше не был ее частью, ее продолжением.

Несколько мгновений Амелия выводила пронзительные, мучительные ноты, созвучные страданиям в ее сердце. Но она не могла долго вынести этих ужасных звуков. Они были неправильными. Все было неправильно.

Она отложила скрипку в сторону дрожащими руками. Вытянула их перед собой в нарастающем ужасе. В больнице доктор Ичпуджани сказал, что дрожь может никогда не пройти. Они могут остаться такими навсегда.

Тогда она еще не пришла в себя от горя и последствий припадка. Амелия не до конца поняла, что это значит.

Теперь с кристальной ясностью Амелия осознала страшную для нее реальность. Приступы, наконец, забрали у нее нечто ценное, нечто невосполнимое.

В воздухе закружился настоящий калейдоскоп бабочек. Они порхали вокруг нее, их крылья переливались эффектными оттенками морской волны, кобальтовой синевы, черного неба, алого рубина и желтого подсолнечника.

Слезы навернулись ей на глаза от поразительной красоты этого зрелища, настолько прекрасного, что стало больно.

Амелия почувствовала, как в груди ее и без того разбитое сердце разлетелось вдребезги.

Возможно, неправильно горевать о музыке, когда вокруг так много смертей, а ее отец и брат погибли. Но Амелия всё равно скорбела.