Палестинский роман - Уилсон Джонатан - Страница 20

Росс достал карманный фонарик и развернул на капоте машины Кирша копию приказа — чтобы Блумберг ознакомился. Блумберг прочел выхваченные тонким лучом строчки: «При художнике, когда тот работает, непременно должен находиться один человек».

— Это излишне.

— Я так не считаю. И давайте не будем спорить. Вам предстоит жить в охраняемом лагере. Ах да, и, кстати, вот мальчик вам в помощники, его зовут аль-Саид.

— Не нужно мне…

— Ладно-ладно. У всех великих итальянцев были подмастерья. Мальчики Джотто на приставных лестницах. А вы чем хуже? Представьте: школа Блумберга. — Росс усмехнулся и похлопал художника по спине. — Ну что же, не будем откладывать. Не терпится увидеть, что вы сделаете с тем местом. Ужасно интересно. «…Там на востоке город небывалый, где древний камень розовый и алый…»[39]

Кирш — а его с тех пор, как он приехал в Иерусалим, уже замучили этой цитатой, её, говорят, нашли в томике «Оксфордских стихотворений»[40], принадлежавшем кому-то из военной администрации (Харрисону?), — отвернулся и сделал вид, что наблюдает за тем, как укладывают в багажник свернутые в рулон холсты. В высоких соснах и эвкалиптах трещали крылышками невидимые цикады. И вдруг Киршу показалось, что он стал прозрачным и все его мысли, все закоулки желаний стали видны остальным во дворе. Но быстро стряхнул с себя это наваждение, прикрикнув на молодого субалтерна: поосторожнее с вещами художника!

Через полчаса экспедиция была готова отправиться в путь. Группа, довольно нелепая не только на взгляд посторонних, но и как минимум пятерых ее непосредственных участников (ну к чему простому художнику такая мощная вооруженная охрана!) разделилась надвое. Головную машину — большой черный «форд» — вел Мухаммад Рахман. Блумберг, по лицу его тек пот, сел слева от него, а Саламан, рядовой из Арабского легиона, коренастый, с пышными усами, втиснулся на заднее сиденье рядом с картонной коробкой, от которой несло скипидаром: в ней были кисти и тряпки для протирки кистей. В последний момент из дома быстро вывели Сауда и втолкнули во вторую машину — усадив сзади, между двумя самыми рослыми из трех оставшихся арабов-легионеров. Кирш пошел было к машине, но Мустафа, водитель, знаком велел ему не приближаться и завел мотор. Через стекло Кирш разглядел Сауда: его переодели в костюм, какой носят британские школьники: белая рубашка с нелепым галстуком в красно-черную полоску и серые брюки, волосы гладко зачесаны назад, на лбу — марлевая повязка. Если Сауд и заметил Кирша, то виду не подал и продолжал смотреть прямо перед собой. Когда автомобили вырулили с заднего двора и покатили на восток по холму Неправедного совета[41], Кирш поднес руку к карману гимнастерки и извлек оттуда серебряную пуговицу, подобранную возле дома Блумберга. За суетой он начисто забыл о ней. Какое-то время он разглядывал ее на ладони, потом сжал кулак и, хотя ему что-то кричали из-за открытой двери кухни, сел в машину и погнал обратно в участок. Но, не проехав и километра, передумал и свернул к дому Блумберга.

Джойс там не было. Он постучал в дверь — так стучит полицейский, чтобы поднять жильцов по тревоге, или любовник в отчаянии: чересчур громко для такого домишки. Потом подошел к окну и заглянул внутрь: в тусклом свете керосиновой лампы можно было разглядеть разбросанную по полу одежду, заправленную кровать. Такое впечатление, что Джойс покинула дом в спешке. Кирш походил вокруг, звал ее, но никто не откликался. Вернулся к тому месту, где нашел пуговицу, и пошарил наугад в траве и на ближайшей клумбе. Что такое там говорил Росс по телефону, что местным евреям не по вкусу планы Кирша? Странно, похоже, Россу они тоже не по вкусу. И все же, вопреки ожиданиям Кирша, в Палестине — во всяком случае пока — практически не имело значения, что он еврей. Он вспомнил, как отец, за день до того, как Маркус отправился в Олдершот[42], сказал ему в гостиной: «Тебя наверняка удивит армейская неделикатность, особенно в отношении евреев. Я вас слишком долго оберегал, мальчики, держал под серой кипой этого дружественного квартала». Так говорил отец Кирша, добродушный, но бесконечно ироничный, хотя после гибели Маркуса он шутить перестал.

Месяц спрятался за черным облаком. Большую часть сада накрыла тень, но Кирш и не присматривался особо — он весь превратился в слух, надеясь услышать шаги Джойс или шорох велосипедных колес. Днем стояла невыносимая жара, еще утром из Иудейской пустыни налетел хамсин, припорошив желтой пылью ставни и подоконники. И теперь Кирш чувствовал, как волосы, коротко стриженные по уставу, липнут к голове. Он отер потный лоб. Где ее носит в такой поздний час? Он подождал еще с полчаса и уехал.

Две машины ехали по древней римской дороге прочь из Иерусалима. Жара, в городе почти удушающая, по мере спуска к Мертвому морю усилилась. Блумберг ерзал на сиденье, пытаясь устроиться поудобнее. Спиртные пары выходили потной испариной, рубашка намокла, брюки липли к телу. Во рту пересохло, соленый на вкус воздух обжигал язык. И в этот момент чистого безумия — тащиться куда-то в компании вооруженных людей, чтобы нарисовать место, о котором пару дней назад даже не слышал, — Блумберг даже не мог вспомнить, почему они с Джойс уехали из Лондона. А ведь в далекой туманной столице вооруженная свита ему была бы как нельзя кстати. Поставил бы парочку в галерее Рэнсома — попугать критиков. Не нравится? Ну так штык вам в задницу.

Так ли все там было плохо? Вообще то да: безденежье, и негде выставляться после жуткого провала, и нет рядом мамы, да и друзей, по сути, тоже не осталось. Половину забрала война: Джейкоба, Гидеона, скульптора Нормана Тейлора, их группы — товарищей по Слейду — не стало. Дурацкая война. Он сидел себе и работал в чертежном отделе в нескольких километрах от линии фронта, как вдруг заявляется бригадный генерал, оглядывает его с головы до ног и спрашивает у дежурного офицера: «А этот чем у вас занимается?» — «Секционным картографированием, сэр. Потому его и взяли. Он художник». — «Как фамилия?» — «Блумберг, сэр». А генерал в ответ: «Мы не можем допустить, чтобы человек с такой фамилией рисовал карты». И Блумберга мигом отправили на фронт. Получается, если ты еврей, умереть за свою страну тебе позволено, а рисовать для нее карты — нет. Но все равно там была его страна, а эта, с чокнутыми евреями и арабами, для него чужая.

Машина подпрыгнула на ухабе, и Блумберг очнулся от грез.

— Где мы? — поинтересовался он.

Рахман, глядя прямо перед собой на дорогу и старательно объезжая пыльные воронки, ответил — неожиданно на довольно приличном английском:

— Через полчаса будем проезжать Иерихон, затем по мосту Алленби — в Трансиорданию.

Блумберг развалился на сиденье. Рахман глянул в зеркало заднего обзора: в сотне метров позади светили фары второй машины, потом вдруг погасли, а затем вынырнули из-за поворота — машины спускались по длинному серпантину, ведущему — и Блумберг увидел в этом глубокий смысл — к самой низкой точке на земле.

Сауд сидел неподвижно на заднем сиденье другой машины, зажатый между двумя легионерами. В салоне воняло застоявшимся табачным дымом и потом. Внезапно водитель притормозил у обочины. Головной автомобиль по-прежнему катил дальше, вниз. Сауд похолодел. Мустафа вышел, открыл пассажирскую дверцу, и мужчины выбрались наружу, последний сначала вытолкнул Сауда, затем вышел сам. Мустафа взял Сауда под локоть и повел его к краю небольшого оврага. Сауд услышал за спиной два щелчка: мужчины заряжали винтовки. Звезды покачнулись над головой. Сауд в панике огляделся: куда бежать?!

— На колени, — приказал Мустафа. — И закрой глаза.

Сауд подчинился. Странно, его почему-то беспокоило только, как бы не запачкать английские школьные брюки. Увидел вдруг дядю, в промасленном фартуке — он все спрашивал, куда полицейские уводят мальчика, потом — как мать, вся в слезах, тянет к нему руку из возмущенной толпы. Где-то совсем рядом послышался смех. Сауд открыл глаза. В свете фар видно было, как Мустафа и двое других, спустившись на пару шагов по склону оврага, мочатся на камни. Сауд поднялся и отряхнул пыль с колен.