Аргонавты Времени (сборник) - Уэллс Герберт Джордж - Страница 27

– Странно, – пробормотал я. – Не сам ли я потушил их по рассеянности?

Проследовав обратно, я зажег свечу, но тут же заметил, что свеча с правой стороны одного из зеркал, мигнув, погасла – и соседка не мешкая последовала ее примеру. Ошибки быть не могло: их пламя исчезло внезапно, как будто кто-то зажал пальцами фитили, которые сразу почернели, не тлея и не дымя. Пока я стоял, разинув рот, потухла свеча в изножье кровати и тени, казалось, подступили ко мне на шаг ближе.

– Нет, так не пойдет! – сказал я, и тотчас одна за другой перестали гореть свечи на каминной полке.

– Да что происходит?! – вскричал я со странной визгливой ноткой в голосе, после чего погасла свеча, стоявшая на платяном шкафу, а за ней и та, которую я повторно зажег в алькове.

– Спокойно! – сказал я себе. – Нужно зажечь эти свечи в подсвечниках на каминной полке.

Я говорил с полуистеричной шутливостью, одновременно чиркая спичкой. Руки мои тряслись так сильно, что я дважды промахнулся мимо шероховатой стороны спичечного коробка. Когда каминная полка вновь проступила из мрака, две свечи в самом дальнем углу помещения потухли. Однако той же спичкой я зажег свечи побольше – те, что обрамляли зеркала и стояли на полу у порога, – и на миг как будто одержал победу над тьмой. Но затем разом исчезли четыре огонька в разных углах комнаты, и я с торопливой дрожью опять чиркнул спичкой и нерешительно замер, раздумывая, куда ее поднести.

Пока я колебался, две свечи на столе как будто смахнула чья-то незримая рука. Вскрикнув от страха, я ринулся к алькову, потом в угол, потом к окну и успел зажечь три свечи, меж тем как две у камина погасли; затем, измыслив способ получше, бросил спичечный коробок в окованный железом ящик для бумаг в углу и взял подсвечник. Тем самым я избежал проволочки, связанной с зажиганием спичек, – но, несмотря на это, свечи продолжали гаснуть, тени, которых я боялся и которые пытался одолеть, вернулись и начали красться ко мне, шаг за шагом отвоевывая пространство то с одной, то с другой стороны. Это напоминало неровную грозовую тучу, сметающую звезды с неба: то и дело какая-то из них на минуту появлялась и вновь пропадала. Я совершенно потерял самообладание и пребывал на грани безумия от ужаса перед надвигавшейся тьмой. Задыхаясь, я метался от одной свечи к другой, ведя безнадежную борьбу с этим безжалостно наползавшим мраком.

Я сильно ушиб бедро о стол, опрокинул стул, споткнулся и упал, стащив при этом скатерть со стола. При падении свеча откатилась от меня, и, поднявшись, я схватил другую, но от быстрого взмаха моей руки она, а за ней и две соседние тотчас погасли. Но в комнате все еще оставался свет – красный свет, который отгонял от меня тени. Камин! Конечно же, я мог снова зажечь свечу, просунув ее между прутьями каминной решетки.

Я направился туда, где среди раскаленных углей еще плясали сполохи пламени, отбрасывая вокруг алые отблески, и едва сделал пару шагов к решетке, как огоньки поникли и сошли на нет, жар схлынул, отблески стушевались и пропали. Просовывая свечу сквозь прутья, я уже был объят тьмой, как будто отнявшей у меня зрение, обвит ее удушающим объятием и лишен остатков самообладания. Выронив свечу, я тщетно пытался оттолкнуть от себя давящий мрак, кричал во всю мочь не своим голосом – раз, другой, третий. Потом я, должно быть, шатаясь, встал на ноги. Вспомнил об озаренном луной коридоре и, склонив голову и закрыв лицо руками, спотыкаясь, устремился к выходу.

Однако я успел позабыть, где находится дверь, и пребольно ударился об угол кровати. Отпрянув, я резко повернулся и получил новый удар – или сам ударился о какой-то другой громоздкий предмет. Смутно припоминаю, как с дикими воплями судорожно метался в темноте взад-вперед, натыкаясь на мебель, и как схлопотал под конец мощный удар по лбу; помню жуткое чувство падения, длившегося целую вечность, и последнюю отчаянную попытку удержаться на ногах… и это все, что я помню.

Я открыл глаза уже при свете дня. Голова моя была неуклюже забинтована, сухорукий всматривался мне в лицо. Я огляделся по сторонам, пытаясь мысленно восстановить случившееся, но некоторое время мне это не удавалось. Скосив глаза в угол комнаты, я увидел старуху, уже не отрешенную от происходящего вокруг, как прежде; она накапывала в стакан какое-то снадобье из маленького синего флакона.

– Где я? – спросил я. – Кажется, я вас видел раньше, но не могу вспомнить, кто вы.

Тогда они заговорили, и я выслушал историю о Красной комнате, где водится привидение, – выслушал так, словно мне рассказывали сказку.

– Мы нашли вас на рассвете, – сказал сухорукий, – с окровавленным лбом и губами.

Память о пережитом возвращалась ко мне очень медленно.

– Теперь-то вы верите, – спросил старик, – что в комнате обитает привидение? – Он говорил со мной уже не как с незваным гостем, а как с другом, чье бедственное положение вызывало у него печаль.

– Да, – признал я, – в комнате обитает привидение.

– И вы его видели. А нам, прожившим здесь всю жизнь, так и не довелось на него взглянуть – потому что мы не осмелились… Скажите, это и впрямь старый граф, который…

– Нет, – ответил я, – не он.

– А я тебе говорила, – вмешалась старуха со стаканом в руке. – Это бедная молодая графиня, испугавшаяся…

– Нет, – возразил я. – В той комнате нет ду́хов ни графа, ни графини; там вообще нет духов, но есть нечто похуже – гораздо хуже…

– И что же? – хором спросили они.

– Худшее, что может преследовать бедного смертного человека, – ответил я. – И это – Страх, голый Страх! Страх, который не терпит ни света, ни звука, не считается с разумом, который оглушает, ослепляет и подавляет. Он следовал за мной по коридору, он боролся со мной в комнате…

Я резко умолк. Воцарилось молчание. Моя рука потянулась к бинтам.

Тогда человек в очках, вздохнув, произнес:

– Так и есть. Я знал это. Власть Тьмы. Навлечь такое проклятие на женщину! Тьма прячется там всегда. Вы можете ощутить ее даже днем, даже в яркий летний полдень, – в занавесях, за шторами, – и сколько бы вы ни оборачивались, она будет у вас за спиной. В сумерках она крадется за вами по коридору, а вы не осмеливаетесь оглянуться. В той комнате… ее комнате… живет Страх – темный Страх, и он будет жить там, покуда существует этот дом греха.

Мистер Кумбс испытывал отвращение к жизни. Удаляясь от своего злополучного дома и чувствуя отвращение и к себе, и ко всякому встречному, он свернул в переулок за газовым заводом, чтобы уйти подальше от города, пересек деревянный мост, который вел через канал к коттеджам Старлинга, и очутился в сыром сосновом бору, где не виднелось и намека на человеческое присутствие. Дольше терпеть он не мог. Разразившись бранью, обычно ему не свойственной, он громко повторял, что дольше этого не потерпит.

Он был невысокого роста, с бледным лицом, темными глазами и черными изящными усами. Его слегка потертый тугой воротник стоял торчком, создавая иллюзию двойного подбородка, а пальто, хотя и поношенное, было отделано каракулем. Светло-коричневые с черными полосками перчатки были порваны на кончиках пальцев. В его облике, как сказала его жена однажды, в дорогие сердцу, безвозвратно миновавшие дни (иными словами, еще до брака), сквозило что-то воинственное. Ныне же она называла его… нехорошо, наверное, разглашать то, что говорится между супругами, но она называла его червяком. И это не единственное прозвище, которым она его наградила.

Склока опять началась из-за этой невыносимой Дженни. Она была подругой жены мистера Кумбса и каждое треклятое воскресенье безо всякого приглашения с его стороны заявлялась обедать, из-за чего весь день шел кувырком. Это была крупная шумная девушка, любившая носить наряды кричащих тонов и пронзительно смеяться; но в это воскресенье она превзошла сама себя, притащив с собой приятеля с такими же вызывающе-бесцеремонными манерами, как у нее. И теперь мистер Кумбс, в накрахмаленном чистом воротничке и воскресном сюртуке, сидел за домашним столом, молча наливаясь гневом, в то время как его жена и ее гости предавались глупой, ничтожной болтовне и громогласно хохотали. Он кое-как выдержал это, но после обеда (который, «как обычно», припозднился) мисс Дженни не нашла ничего лучше, чем усесться за фортепьяно и заиграть песенки из репертуара банджоэро, как будто был будний день! Человеческая природа не в силах вынести подобного. Это услышат соседи, услышат прохожие на улице – публичный позор неминуем. Отмалчиваться долее было нельзя.