"Библиотечка военных приключений-2". Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Насибов Александр Ашотович - Страница 153

— Ба-а! Сам Пономарь пожаловал. Сколько лет, сколько зим!

Фамилия Отца была Пономарев. Отсюда и прозвище, полученное им еще в детстве.

— Непрошеный гость хуже татарина, так, что ли, Федя? — спросил Отец.

— Что ты, что ты! Ну, здорово, Пономарчик!

Подолом рубахи Пискля вытер губы. Две

седые бороды прилипли друг к другу.

— Здорово, здорово, Пискунчик, — отвечал Отец. — Ну, как живешь? Все на своих дрогах возишь?

— Вожу. Что ж делать? А ты как?

— Да плохо. Лошаденку-то мою — ау, солдаты забрали. Вот пришлось в город ехать. Хочу поискать да похлопотать, чтоб вернули.

— Да хоть и найдешь, так не вернут, — сразу помрачнев, сказал Пискля. — Пиши пропало. Эх ты, туда их в качель, заберут, пожалуй, и мою. Чувствую, что к тому идет. Но-о-о, ты…

И он ударил Воронка, вымещая на нем свою досаду и злость. Заберут у Пискли Воронка — ему хоть по миру иди. Воронок обиженно мотнул головой, шарахнулся из оглобель и скрылся в конюшне.

Отец даже другу не решался сказать об истинной цели приезда в город. Наскоро перекусив, он ушел из дома, сказав, что отправляется на поиски пропавшей лошади.

— Какой части, милый? — спрашивал старик у солдат, попадавшихся ему на пути.

— Тебе, отец, зачем знать, какой я части?

— Да вот, милый, лошаденку-то у меня увели из ваших, служивые. Ну, я ее и разыскиваю. Говорили мне, в какой части надо искать, да я запамятовал. Память-то слаба стала. Вот ты скажи, какая у тебя часть, может, я и вспомню, может, она самая и есть.

Внешность Отца как нельзя более подходила к роли крестьянина, потерявшего единственную кормилицу — лошадь. Его седая борода, рваный пиджак и сношенные сапоги внушали доверие и жалость. Солдаты, в большинстве из крестьян, старались помочь старику советом. Они и называли номер части, и рассказывали, как ее найти.

— Бог тебя спасет, родимый! — благодарил Отец за советы и, постукивая палкой, шел по указанным адресам.

Порой ему хотелось отшвырнуть палку, пуститься бежать, как бывало бегал он в прошлые приезды сюда. Но он сдерживал себя, покряхтывая, мерил улицу за улицей стариковским шагом. Натыкаясь на офицеров, прятал за кустистыми бровями дерзкие глаза.

К вечеру на улицы города высыпали люди. Мимо Отца двигалась сытая толпа. Сзади послышалась чужеземная речь. Кто-то сильной рукой отстранил его с дороги, и мимо, врезаясь в толпу, прошли два иностранных офицера в мундирах, обхватывавших фигуру в талии, в нерусского образца фуражках на голове. В руках офицеры держали тоненькие стеки.

«Чехи, — определил Отец. — Вишь, с кнутиками ходят». Старик прибавил шагу. Он не мог оторвать глаз от розовых бритых затылков офицеров, расталкивающих толпу впереди него.

Ненависть, которую сегодня весь день прятал и усмирял старик, словно заворочалась в груди. Ему непреодолимо захотелось заглянуть в глаза этим двум чужеземным пришельцам, чувствующим себя здесь как дома. В эту минуту Отец забыл и Чеверева, и Данилку, и советы их соблюдать осторожность. Он выпрямился и пошел за офицерами, крепко припечатывая шаг палкой. «Ох, гады, смотри, шеи разъели, нечисть проклятая!» — думал старик.

Офицеры свернули к двухэтажному дому и встали у ворот. Мимо них жирными утками проплыла стайка барышень — похоже, купеческих дочек. Офицеры проводили их внимательным долгим взглядом, о чем-то громко переговариваясь.

— Вишь, сколько похоти в глазищах. Кобели! — бормотал в бороду Отец. Он остановился напротив офицеров и в упор их рассматривал.

В вечерней толпе фигура рослого старика с окладистой бородой бросалась в глаза. Один из иностранцев, косо посмотрев на него, сказал что-то своему товарищу, затем, протянув руку к старику, показал ему: убирайся, мол, отсюда вон. В эту секунду полный ненависти взгляд старика скрестился со взглядом офицера.

— Своей нечисти мало, так еще вы пожаловали, — громко сказал Отец.

Не думал он, что чехи поймут его. Увидев побледневшее лицо офицера, Отец спохватился, но было уже поздно. Похлестывая стеком по голенищу, офицер подошел к нему, затянулся папиросой и, выдохнув дым в лицо старику, вдруг схватил его за бороду и дернул вниз. Поневоле Отец отвесил ему поклон.

В мгновенно собравшейся толпе кто-то захохотал. Дрожа от гнева, Отец, словно сквозь пелену, видел перед собой расплывающееся в довольной улыбке бритое щекастое лицо офицера. Подняв двумя руками палку, он с силой опустил ее на это лицо. Раздался женский визг. Кто-то радостно крикнул:

— Так его и надо!

На Отца навалились какие-то штатские, военные, вырвали палку, скрутили руки. Подошел второй офицер-чех и, размахнувшись стеком, полоснул его по лицу.

Если бы знал Данилка, что происходит с Отцом, не шатался бы он по коридорам штаба, не стоял бы с простоватым видом перед офицерами, бросился бы со всех ног на улицу, чтобы вызволить старика из беды.

Старика Пономарева Данилка любил по-своему, не как другие в отряде. Он никому не признался бы в этом, считая, что не время сейчас говорить о каких-то личных чувствах и переживаниях, но дело в том, что старик не только своим внешним видом, но и манерой держаться, сочетанием строгости и даже суровости с душевной мягкостью и теплом в отношениях с людьми напоминал ему отца.

Данилка рано лишился отца. С тех пор в его памяти часто всплывало темнокожее худое лицо, черная борода, большие руки, ласково трепавшие иногда Данилку по голове. Отец был молчалив, замкнут. Мать рассказывала, что в молодости он был песенником, заводилой сельских вечеринок и игр. Но Данилка уже не увидал таким отца. Нужда рано сломила его. В первые годы после женитьбы он попытался выбиться из нищеты, брался за любую работу, хотел сколотить деньжонок, подправить старую, покосившуюся избу, купить корову и лошадь, — словом, стать хозяином. Но сколько он ни батрачил на сельских кулаков, нанимаясь к ним то в конюхи, то на сенокос, то на уборку хлеба, вырваться из нужды не смог. Как-то отец снял в аренду клочок земли. С великой надеждой он вспахал и засеял эту землю. Засуха побила весь урожай. Данилка помнил, каким потемневшим, словно состарившимся, вернулся однажды отец с поля. Он долго сидел на лавке, подперев голову руками, а Данилка издали с непонятной ему самому тревогой следил за отцом, впервые боясь подойти к нему.

В это лето кончилось Данилкино детство. У отца нечем было расплатиться за арендованную землю. Пришлось матери наняться в прачки к барину, а Данилка пошел на заработки: копал вместе с отцом колодцы в соседней деревне, был погонщиком лошадей у молотилки, пас коров.

Сверстники Данилки еще особенно не задумывались, как достаются хлеб и щи, которые выставляет мать на стол, а Данилка уже хорошо знал им цену. С гордостью он приносил домой заработанные медяки и отдавал отцу. Тот брал их, словно стесняясь немного, и, положив руку на голову сына, говорил:

— Смотри, мать, вот и кормилец подрос.

В школе Данилка проучился всего одну зиму: не в чем было ходить, пришлось бросить учение. Уже юношей он сам овладел грамотой, пристрастился к чтению, хорошо писал. А детские годы ушли на непосильный труд. Однажды голод даже выгнал Данилку за милостыней.

В тех местах, где он жил, это называлось «ходить в куски».

Когда мальчик немного подрос, отец отвез его в город, где работал у богатого купца в приказчиках его дальний родственник дядя Степан. Для своих родственников из деревни дядя Степан всегда служил примером преуспевающего человека. В городе у него был маленький домик, заставленный комодами, шкафами, фикусами. На окнах висели клетки с певчими птицами. Дядя Степан был бездетный и больше всего на свете любил птиц. Пока отец, горбясь на стуле, рассказывал ему о своих злоключениях и о деревенских новостях, он чистил клетки, потом важно уселся на стул и, строго посмотрев на Данилку, стоявшего у двери, подозвал:

— Ну-ка, пострел, пойди сюда.

Данилка видел, как робеет отец перед дядей Степаном, говорит каким-то глухим голосом, старается держаться в углах комнаты, где поменьше света, горбится, прячет под стол свои изношенные сапоги, и ему было обидно за отца. Он хмуро смотрел на родственника, восседавшего под своими клетками, и, когда тот подозвал его, подошел нехотя, опустив голову. Дядя Степан взял пальцем его за подбородок, поднял опущенную голову, строго заглянул в глаза: