Время для жизни 2 (СИ) - "taramans" - Страница 50

Политрук развел руками и поспешно стал оправдываться:

— Виктор Мефольевич! Погодите! Вы — явно не по адресу! Я же… я же — политрук роты, а не комиссар училища! Определение места для занятий кружков — явно не мой уровень! Неужели Вы не понимаете?!

Биняев успокоился и пожевав губы:

— Да… это правда. Извините. Просто я уже столько раз говорил об этом в политотделе, что… Ладно, еще раз извините! Давайте перейдем к делу, да?

В углу помещения, рядом с пианино сидит пожилая женщина, большой шишкой волос на затылке. С проседью изрядной шишка. Женщина курит и немного склонив голову, молча наблюдает за сценкой общения Биняева и Кавтаськина. Похоже, ей такие сценки привычны, и потому она никак не реагирует.

А вообще… помещение похоже на какой-то захудалый сельский клуб. Обычные деревянные скамейки и вдоль стен и… ближе к пианино — двумя полукружьями. Вот только обилие духовых инструментов, развешанных по стенам, позволяют предположить, что это именно зал для занятий духового оркестра.

— Ну-с… так! Евдокия Петровна! Вот — познакомьтесь с автором этих стихов, которые нас так заинтересовали. Курсант Косов! Иван, да? Да… вот — Иван Косов! — представил Биняев Ивана женщине. Та посмотрела на Косова уже с бОльшим интересом.

«А… Евдокия Петровна, значит… как ранее говорил Биняев — руководитель хора училища?».

— Оч… приятно! — пробормотал Косов и чуть наклонил голову в направлении женщины.

— Так… соберемся, товарищи! Времени у нас мало, а сделать нужно много! Большое дело сделаем, если все у нас получится! — вдохновленно вещал Биняев, — вот не помню я… чтобы в училище были свои стихи, и тем более — песня, а то и — марш! Так что… очень ответственное дело, товарищи! Надо постараться! Присаживайтесь, товарищ политрук!

Биняев указывал Кавтаськину на одну из скамей, а сам развернулся к Ивану:

— Иван! Текст у нас уже есть, но — хотелось бы услышать твой вариант песни. Понятно, что ты не профессиональный певец, и уж тем более — не музыкант, но есть же у тебя свое видение… как должна она звучать. Нам надо от чего-то оттолкнуться! А потом мы обработаем музыку… может — что-то поправим. И положим ее на ноты, чтобы уже впоследствии разучивать и с хором, и с духовым оркестром. Так что… давай… вставай сюда. Настройся! И… покажи нам, что ты полагал, когда сочинял эти стихи…

— К-г-х-м… как-то… это — вообще неожиданно для меня получилось! Я вообще-то… случайно все это сочинил. Да и не думал, что это — как песня получится, — Косов не знал с чего начать, а потому пытался хоть как-то настроится.

«Ну да! Нашли тут… Кобзона!».

— А можно… я вот — гитару возьму… Может… привычнее для меня так будет? — кивнул Иван на висевшую на стене, чуть поодаль от духовых, «шестиструнку».

— Да? Ну… если тебе так будет понятнее и привычнее — возьми! Эта гитара у нас висит так… курсанты в перерывах между занятиями балуются, — пояснил Биняев наличие струнного в храме духовых.

Косов снял гитару, проверил ее, осмотрев, потом — чуть подстроил струны под себя. Отошел в сторону, и попытался настроиться, вспомнить, как это звучало там, в будущем. Понятно, что гитара — не тот инструмент, на котором аккомпанируют таким песням, но… хоть что-то.

— Мне понадобиться некоторое время, товарищи… Как уже говорил — изначально я не думал, что эти стихи можно положить на музыку! — «приврать нужно… для правдоподобия! А то вопросы могут начаться — что, как, почему?!».

— Да, да… это — понятно! Товарищ политрук! Может чайку? — спросил Биняев Кавтаськина, — Евдокия Петровна! Не поставите чайничек? И Вы с нами чайку попьете…

Пока Косов бренькал на гитаре в углу, компания уже успела попить чая, правда — постоянно отвлекаясь на «поэта-песенника», взглядами как бы укоряя — «Нельзя ли побыстрее?!».

— К-х… к-х-х…, - Косов откашлялся, — Прошу прощения… Я, наверное, готов показать… Ну — что получается. А вы уж — сами смотрите!

— Неба утреннего стяг…

В жизни важен — первый шаг!

Слышишь — реют над страною

Ветры яростных атак!

Когда он закончил, на некоторое время в зале повисла тишина. Кавтаськин поглядывал на мэтров. Биняев чуть поводил руками, прикрыв глаза, и что-то шепча про себя. Евдокия Петровна — опять курила, была — сама невозмутимость.

«Она вообще — на Раневскую чем-то похожа. В том фильме, когда она тапером в трактире работала… «… ты ушел… навсегда! Ты ушел, ты ушел навсегда!».

Воспоминание позабавило Косова, и он постарался стереть улыбку с лица.

— Ну-с… Евдокия Петровна… что думаете? — закончив пассы руками, вскинул Биняев голову и уставился на «Раневскую».

— Ну-у-у… голос приятный, да… не отнять! Этакий — баритон. Но — слабый, слабый совсем… баритончик! Если Вы про хор, Виктор Мефодьевич, то… у нас посильнее голоса есть, — заявила «Фаина» Биняеву.

«Так… она что — прослушала, для чего мы сюда пришли? Или… настолько глупа?».

Биняев вздохнул, всплеснул руками:

— Евдокия Петровна! Я ж Вас не о голосе курсанта спрашиваю! Я же к Вам в дела хора и не лезу! Не хватало мне еще… это — Ваши «палестины» и уж с Вашим опытом… Нет! Речь идет о песне!

— Ах, о песне? — протянула «хоровичка», — М-да… песня… да! Если правильно музыку подберем — песня будет хороша для хора, да! А пока… пока очень все… непонятно!

— Так для этого мы с вами здесь и собрались! Давай, Иван… еще раз! Евдокия Петровна! Садитесь за пианино! Попытайтесь поймать музыку… я тоже… ноты возьму… постараюсь что-то… а потом — снова обсудим!

Тот, первый раз для Косова… «дался»! Да, дался — очень тяжело! Через пару часов у него уже и голова разболелась, и осип он… Биняев… был тем еще — вампиром! Он то — радовался как ребенок, когда что-то получалось. То — буквально через пару минут менял настроение и принимался бегать по залу, размахивать руками и орать на Косова, и — даже! На попытавшегося что-то «вякнуть» Кавтаськина! На даму он не орал, но — шипел змеей! Та несколько раз принималась вроде бы плакать, вытирая уголки глаз платочком, и пыталась убежать… Тогда Биняев стихал, успокаивал ее, поглаживая по плечам, извинялся… называл «милочкой». Чтобы через десять минут снова — начать психовать, бегать, обвинять всех в отсутствие слуха, ума… и прочих грехах.

«Да… с Ильей все-таки было проще! Там можно было хоть… поорать друг на друга! А тут… орать — не выйдет! Курсанту орать на этих музыкантов… не пристало!».

Когда они, полностью выдохшись, покидали помещение духового оркестра… Когда даже Биняев сказал, что надо прерваться… Идя по коридору, красный от переживаний Кавтаськин, покосившись на Ивана, пробормотал:

— Вот на кой хрен… ты все это затеял?!

— Я затеял?! — возмутился Косов, потом сдулся, — ну да… даже не подумал тогда, что все вот так… обернется!

Второй раз он снова — вымотался до полного отупения. Биняев все же — тот еще монстр!

А на третий раз… слава тебе, яйца! Он увидел в духовом курсанта-второкурсника, которого Биняев представил как — «Гордость нашего хора! Да что там — хора?! Гордость нашего училища!».

«Ага… солист, значит! Вот пусть этот солист… и отдувается теперь!» — с облегчением подумал Иван.

Вот такие, значит последствия, от необдуманных поступков! На будущее Косов постарался откреститься от лавров поэта-песенника, «прогнав» Биняеву все ту же «мульку» о своей работе сторожем-истопником в клубе колхоза и сочинении им в соавторстве с директором нескольких песен, которые потом пели на колхозных концертах. Как он и предполагал, также как и в политотделе, у Биняева эта информация интереса не вызвала.

«Ага… снобизм — его не вчера придумали! Колхозный клуб, колхозные концерты! А чего? Мне так спокойнее!».

«Отбрыкался» он и от включения его в состав кого-нибудь музыкального коллектива. Тут уж было проще — кроме гитары, дескать, ни на чем играть больше не умею, что, в общем-то — было правдой. А от хора — типа «я — отделенный!», и очень уж занят. Еще по прошлому опыту обучения в училище, заметил, что всех младших командиров из числа курсантов, не часто включают в состав таких коллективов. И правда — без того хлопот хватает!