Прусское наследство (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 10

— Мин херц, а помнишь, как в Саардаме мне сказал, что лучше плотником там быть, чем на Москве самодержцем. А сейчас почитай у тебя целое королевство, где все по-европейски обустроено. В Дерпте целый университет имеется, верфи есть опять же, мануфактуры. Хлеб свой растят, пусть на болотах жито худо родится. Герцоги курляндские, как мне сказывали, корабли свои в Новый Свет отправляли, али в Африку — запамятовал. Ливония, чай, больше той Курляндии, а если Мемель удержим, да еще половину шведской Померании отвоюем, то держава твоя сильнейшей на Балтике быть может. Алешка считаться с тобой почнет, бояре его толстопузые напугаются до икоты — ты ведь настоящий король будешь, ни хухры-мухры.

Голос верного Данилыча, спокойный и рассудительный, подействовал как бальзам — душевная боль стала медленно утихать, словно бы растворяясь. Петр Алексеевич даже головой мотнул, изрядно удивленный такими переменами. Меншиков продолжил говорить также доходчиво, и даже стал загибать пальцы, что бывало с ним редко — «светлейший», даром что образования не получил, считал великолепно, все же торговля пирогами сказывалась.

— Сам посмотри, мин херц, как все неплохо получиться может. Ливонский и Тевтонский ордена три века угрозу представляли, пока рыцари учение Лютера не восприняли, и герцогами их гроссмейстеры стать не пожелали. А ты в своих руках территорию не меньшую держать можешь.

— Обоснуй, Алексашка, что-то мне невдомек, — Петр совершенно успокоился, медленно прошелся по королевскому кабинету — в замке прусских монархов он и устроился. Взял с поставца заранее набитую трубку, неторопливо раскурил от зажженной свечи.

Вечерело, на Кенигсберг опустились сумерки, скоро нахлынет и темнота — сейчас на дворе пока август по русскому счету, здесь уже сентябрь наступил, осень. Пыхнул дымком, кивнул — Меншиков заговорил, загнув на деснице первый палец, словно ведя счет.

— У тебя во власти Эстляндия и Лифляндия — немцы тобой довольны, шведское правление с редукцией поместий и непомерными поборами им надоело. А ты тягостное бремя это с них снял…

— А что мне оставалось делать, Алексашка? Меня бы просто не приняли за монарха, и Алешка бы на себя землицу отписал.

— Теперь неважно, главное что приняли, хотя доходы в казну уменьшились, — тут Александр Данилович непритворно вздохнул, видимо и его сильно заботила эта проблема. Но заговорил дальше столь же уверенно:

— Немцы народец тамошний затюркали хорошо — эсты, ливы и латы им полностью покорны, народ темный, у них даже своей грамоты нет, немецкую речь учат. А потому чухонцы и тебе будут служить верно, коли им ты малые послабления сделаешь. Мало их только будет, полмиллиона не наберется, но так это дело легко поправить…

— Долго, Данилыч, ждать, пока новых людишек бабы нарожают…

— Так не на баб расчет нужен, мин херц. Ты старообрядцев привечай, тут их много, еще от патриарха Никона сюда сбежали. А ты их всех принимай, тебе патриарх спасибо скажет. И они тебе верны поневоле будут, а тут вопросы веры вторичны, хоть кукишем обмахивайся. Зато землица пустует, мызы сожжены, народец разбежался. В полон многих чухонцев к нам увели. Сам тысяч двадцать по своим деревенькам расселил…

Вот тут Меншиков скорбно вздохнул, и понять его было можно — всех приверженцев Петра царь Алексей лишил владений и имущества. А здесь наделить поместьями было невозможно — людишек мало, у немцев не отберешь, на дыбы встанут.

— А ведь ты прав, Данилыч — я всех раскольников приму, да по пустошам расселю, по всему западному берегу. Вот и будут моим офицерам поместья, — Петр оживился, мгновенно оценив всю пользу предложений фельдмаршала — умен и хитер, жаль, что вороват. А дело нужное предложил — ведь не только получит новый податный люд, но и поневоле ему верный, от гонений сбежавший (к которым он сам руку приложил). И что немаловажно, на понятном языке говорящие люди, и бывшие его подданные, как ни крути, а потому уже ясно, что от них ожидать.

— И это только начало славных дел, мин херц. Народец будет, рекрутов набрать можно больше, обучить хорошо, благо мундиры есть и оружия много. Побитых пруссаков ведь ободрали до нитки, даже башмаки сняли с крестами — нам все сгодится. И Карлу монетами отдали на триста тысяч талеров, а у нас половина слитками, тарелками и блюдами, да малость цепями и всякими украшениями. Но то в основном золото, даже кольца обручальные отдали — я их потом им же и продам, как город разбогатеет. Но уже подороже выйдет, нам свой интерес тут соблюсти нужно. Тебе теперь есть из чего собственные деньги чеканить, ваше королевское величество, там где-то на полмиллиона наших рублей выйдет!

Меншиков хитро сверкнул глазами и поклонился, что его «сердечный друг» не догадался, что «десятину», свою долю в таких финансовых делах, фельдмаршал уже себе отложил. Да и за счет уменьшения поставок сговорился с бюргерами — шведы ведь свое возьмут в занятых ими прусских городах, охулки на руку они совершенно не кладут. Грабят подчистую, да так, что на ливонцев смотрят как чуть ли не на защитников. Этим он и воспользовался при оценке припасов, прекрасно зная о нынешней дороговизне хлеба. Бюргеры выли, что голодные волки, плакали горючими слезами, но предпочитали отдавать злато и вещи вместо зерна, прекрасно понимая, что потом за ту же польскую пшеницу заплатят втрое.

— Вот и хорошо, Данилыч, что серебро со златом появилось, Монетный Двор в Риге поставить нужно — город торговый. Только не наши рубли чеканить будем, монета добрая зело нужна для начала, на пример аглицкой али голландской, шиллинги либо гульдены.

— В Берлине еще взять можно, мин херц. Я ведь не зря предложил тебе в Кенигсберге присягу принять — Фридрикус просто взвоет, об этом узнав. И выкуп даст, вотчиной своей дорожит. А ты взамен Мемель от него потребуешь, и кое-что в Померании вдобавок прирезать дополнительно. Да и деньжат подкинуть нам на бедность нам и Алешке платить, и Карлу надобно. А ты мне костью подавиться можно…

— Ах вот ты о чем, — Петр просиял лицом, — потребуем больше, потом уступим, чтобы Фридрикус сговорчивость проявил⁈ Ну ты шельма! Приводи горожан к присяге, пусть мне руку лижут. Их потом толстяк шпицрутенами бить за то будет, все обиду затаят на него…

— И вдругорядь нам легче брать будет, — Меншиков хитро посмотрел на Петра, и тот усмехнулся, покровительственно опустив свою тяжелую ладонь на плечо верного сподвижника…

Таким был Королевский замок в Кенигсберге…

Глава 11

— Петенька, и что мне теперь делать, подскажи? Я и своего дядьки боюсь, и царя, братца Алексея. Маменька моя суровенькая, в строгости про то пишет. Рядом с царским величеством живет, в Измайловском тереме, меня постоянно шпыняет. Сам знаешь, что с детства я нелюбима…

Вдовствующая герцогиня Курляндии и Семигалии шмыгнула носом и вытерла покрасневшие глаза, в который раз проклиная свою горемычную судьбу. Да оно и понятно — из трех выживших дочерей царя Ивана Алексеевича, соправителя Петра, она была средней, самой нелюбимой матерью, царицей Прасковьей Федоровной из боярского рода Салтыковых. А потому вопреки обычаю ее первую выдали замуж, стоило исполниться семнадцать лет. Партия на взгляд властного дядюшки была подходящей — владетельный герцог Курляндский Фридрих-Вильгельм, старше ее всего на год юноша. Но не понравился жених, сердцу ведь не прикажешь. И хоть выла она по-бабьи, в ноги дядюшке и маменьки бросалась, чтобы не выдавали ее замуж в «неметчину», но жестокие сердца их не разжалобила — силком под венец отправили, свадьба состоялась. Вот только в браке пробыла всего два месяца — муженек по младости лет и глупости вздумал состязаться с царем Петром в пьянстве, и от излишеств помер, не успев отъехать от предместий Петербурга. Так что в Митаву она привезла его тело в гробу, а местное дворянство, посмотрев на заплаканную девчонку, не девку уже, но и не бабу еще, и убедившись, что она не брюхата дитем покойного властителя, отправило ее вон, и вернулась Анна вся в слезах к матери в Петербург.