Королевы бандитов - Шрофф Парини - Страница 27

– А что я делаю в Кохре?

– Сам знаешь.

– Работаю?

– Ага, точно. И еще чаккар и все такое. – Она замолчала и добавила: – Слушай, я тебя не осуждаю. Просто все это касается только нас с тобой. Больше никого не касается. Поэтому…

– Никто не должен знать?

Гита с облегчением вздохнула:

– Да.

Карем кивнул, потирая подбородок, на котором пробивалась щетина. Он смотрел куда-то мимо Гиты.

– Ты вообще сама-то понимаешь, Гитабен, до чего оскорбительно иногда себя ведешь, или тебе наплевать?

Голос Карема прозвучал так холодно и отстраненно, что Гита растерялась, пытаясь понять, что происходит, чтобы вернуть себе контроль над ситуацией. Но она не понимала, как они пришли к этой точке и почему оказались именно в ней.

– Я пойду, – сказала Гита в надежде, что он ее остановит.

– Да.

Дорога от дома Карема до ее собственной входной двери показалась Гите мучительно долгой. Она мысленно корчилась в агонии, а Бандит скакал вокруг, такой довольный и беспечный, что ей хотелось разрыдаться от зависти. Несмотря на обвинение Карема в том, что она ведет себя оскорбительно, Гита сама чувствовала себя глубоко оскорбленной. И отвергнутой. Не говоря уж о том, что еще и полной идиоткой впридачу. Теперь она просто не сможет еще раз взглянуть ему в глаза. А избежать этого, собственно, будет нетрудно, решила Гита, потому что пока не открылся их с Фарах «клуб убийц», она почти и не встречала Карема в деревне.

Быть может, Фарах ни при чем, думала Гита, взяв Бандита на руки, чтобы хоть как-то успокоиться. Может, все дело в ней самой. Она просто не способна поддерживать отношения с людьми. С ней трудно общаться, да просто быть рядом. У нее такой токсичный характер, что она ведет себя ужасно, даже если ей самой кажется, что она старается быть любезной. Она отвадила от себя всех, оттолкнула Салони и Рамеша, чтобы в итоге оказаться одной в пустом доме и ломать голову над тем, почему же это она такая одинокая. Даже Карем – спокойный, терпеливый Карем, чей жизнерадостный настрой не в силах поколебать даже стайка неугомонных детей, – в конце концов не выдержал ее дурного характера.

Все-таки надо было ей родить ребенка, чтобы хоть кто-то в этом мире был вынужден оставаться с ней. Бандит тоже прозреет рано или поздно не только физически – и сбежит. Она мысленно дала псу обещание никогда не брать его на поводок. Он будет свободен, не уподобится ни козе на привязи, ни невесте с ошейником-мангалсутрой.

Гита была слишком поглощена жалостью к себе и не сразу заметила, что по ее щекам катятся слезы, а Бандит облизывает ей лицо.

Она ткнулась носом в его вонючую грязную шерсть.

– Да пропади оно все пропадом…

На следующее утро, пока Гита еще прокручивала в голове воспоминания о вчерашнем унижении, а за окном пронзительно звучали утренние бхаджаны, Бандит наконец съел вчерашнее кхичди. Гита внимательно наблюдала за ним, опасаясь, что его опять вырвет, но он встряхнулся и радостно погнался за ящерицей, скользя лапами вокруг стола с бусинами, стоявшего без дела, – в дополнение ко всем своим бедам она еще и работу забросила.

«Это уже совсем никуда не годится», – решила Гита, проводив глазами пса, который с разгона запрыгнул на ее постель.

Она проснулась с тупой головной болью, потому что заснула, устав рыдать в подушку, как какая-нибудь малолетка, скорбная несчастной любовью. Ну, хотя бы ее в этот момент никто не видел. Смотреть на себя в зеркало не было сил – опухшие глаза и губы служили двойным напоминанием о вчерашней ночи. Тогда Гита постаралась взглянуть на неприятные события в новом свете дня и пришла к выводу, что ничего такого уж страшного не случилось: сначала был поцелуй, потом ссора. За свою жизнь она получала удары побольнее, чем резкий отказ, и было бы куда хуже, если бы она попыталась поцеловать Карема, а он немедленно выставил бы ее за дверь. Тем не менее при мысли о новой встрече с ним Гите хотелось залезть под кровать с Бандитом, который скакал вокруг с такой непростительной беспечностью, что это казалось ей жестоким.

– Тебе надо принять душ, – сурово сказала она псу.

Во дворике он сразу устроил игру в салки, ловко уворачиваясь от Гиты, будто разгадал ее намерения. Под конец банных процедур они оба были мокрые, а Гита израсходовала двухдневный запас воды. Все ведра теперь опустели, зато лапы у Бандита стали белоснежными и пахло от него вполне приемлемо. Она заодно постирала ночную рубашку, и, когда выжимала ее, пес встряхнулся, обдав ее фонтаном брызг. Еще не было десяти утра, а солнце уже припекало. На небе не видно было ни облачка. Бандит тяжело дышал, размахивая пушистым хвостом, который мило изгибался в форме вопросительного знака.

– Только посмотри на себя! – вздохнула Гита, глядя на пса. – Кто бы мог подумать, что ты на самом деле такой очаровашка.

Она переоделась и развесила мокрую одежду на веревке. Фарах так и не явилась, чтобы признаться, что заново облажалась, поэтому Гита начинала беспокоиться. Либо Фарах передумала и не стала воплощать в жизнь задуманный ими план, либо у нее на этот раз все получилось. Обе версии одновременно обнадеживали и пугали. Была еще третья, пострашнее: Самир застал Фарах в процессе преступления и расправился с ней сам.

Бандит, уставший скакать, прикорнул на солнцепеке, уткнувшись носом в чистые лапы и разложив рядышком роскошный хвост. Гита никак не могла сосредоточиться на работе, поэтому решила сходить на разведку под предлогом того, что ей нужна вода, – у деревенского колодца всегда обсуждались самые важные местные события. У Салони во дворе дома был собственный насос, но даже она приходила к общественному колодцу, чтобы не пропустить ценные сплетни и слухи.

Гита, прихватив два пустых ведра, на всякий случай пошла окольной дорогой, которая вела к дому Фарах. Скорбящих она увидела издалека; некоторые уже облачились в белое[64], кто-то подвывал, остальные увлеченно шептались. Подойдя ближе, она так и не увидела нигде Фарах, зато заметила ее детей – они стояли, окруженные сочувствующими соседями. Старшая дочь Фарах, тощая, как тростинка, держала на руках маленького братика, посадив его себе на несуществующее бедро. Две младшие сестры плакали, но она не проронила ни слезинки, и по этому странному отсутствующему выражению Гита узнала в ней ту девочку-забияку со школьной площадки: когда она толкнула сына Карема, у нее было такое же пустое, безучастное лицо.

Окинув взглядом всю картину скорбящей безотцовщины, Гита поспешила назад. Пустые ведра колотили ее по икрам, она отбросила их в стороны и резко свернула к старому ниму, едва успев – ее вырвало прямо на сухие корни. Гита постояла, согнувшись и упираясь ладонью в ствол дерева, прерывисто дыша и тупо уставившись на содержимое собственного желудка. Во рту остался горько-кислый привкус желчи.

Когда она распрямилась, в голове оформились две ясные мысли: они с Фарах теперь убийцы, и если ей так плохо, то Фарах, наверное, и вовсе с ума сходит. О том, чтобы присоединиться к людям у дома мертвеца, для Гиты и речи быть не могло: она не сможет изобразить искреннее удивление и ужас, услышав «новость», и уж тем более не в силах будет взглянуть в глаза детям, у которых отняла отца.

Непослушными руками Гита подобрала пустые ведра и побрела к своему дому; желудок свело, горло саднило.

Бандит сразу почувствовал, в каком она состоянии, и бросился вылизывать ей лицо. Она какое-то время принимала это утешение, потом отогнала пса и попыталась выровнять дыхание – повторяла «кабадди, кабадди, кабадди», пока голова не закружилась, после чего принялась бродить по периметру небольшой комнаты. Ощущая, как набирает обороты истерика, Гита говорила себе, что теперь придется свыкнуться с содеянным и жить с этим дальше. Раньше она была слишком поглощена мыслями о том, как помочь Фарах «снять кольцо из носа», и не успела подумать, что после убийства Самира ее собственное будущее окажется в неловких ручонках Фарах. Эта женщина не была ни осмотрительной, ни внимательной к деталям – возможно, она оставила сотню улик, которые приведут полицию к ним обеим.