Дыхание осени 2 (СИ) - Ручей Наталья - Страница 12

— Но… как же… это… ох… — бормочет, и все внимание с меня переключает на хозяина. По-моему, он просто жаждет рассказать всем нам, что Яр сошел с ума. Но разве это новость? Кто платит собственной жене за год в постели бешеные деньги? Я помню, оговаривали, что если не получится, он выплатит мне компенсацию, но я была уверена, что речь шла так, о сумме на первое время, а здесь в глазах рябит от цифр, людей, бумаг, осколков прошлого.

— Ярослав Владимирович, — адвокат восстанавливает спокойствие, — я должен быть абсолютно уверен, что вы абсолютно осознаете, что делаете…

— Абсолютно, — не отводя от меня взгляда, говорит Яр.

— Послушай, — спохватывается его приятель из бара, — твой адвокат, действительно, прав. Это слишком! Да я сам скажу ей…

— Стас, — очень тихо произносит мой муж, — не вмешивайся.

Он не просит, ему просто нет необходимости повышать голос, чтобы требовать.

— Зачем тебе это, можешь сказать? — так же мягко, как с остальными, Яр говорит и со мной. Я знаю, мягкость показная, я знаю, внутри него вулкан, но разум мой убаюкивается самообманом.

— Мне нравится. Я так хочу. Доволен?

— Как хочешь, — неуловимый жест, и адвокаты словно мышки с сеновала, шуршат бумагами, внося мои немногочисленные коррективы. Передают бумаги мне.

— Довольна? — уточняет Яр. И все моими же словами: " как хочешь", и "довольна", я отзеркаливаю жестами его, а он меня — словами. Два близнеца, которым больше не сойтись, у каждого своя дорога.

Я перечитываю измененный пункт, киваю важно, я выторговала, что хотела. Да, довольна, теперь моя фамилия — Самарская, даже после развода!

— Господа, оставьте нас наедине.

— Зачем?! — спохватываюсь, когда конференц-зал пустеет, и остаемся только я, Егорка и сам Яр.

Мой бывший разворачивается назад, переносит со столика шампанское, бокалы, и разливает, игнорируя вопрос и мою жажду к бегству.

— Отметить, — говорит невозмутимо, — и настроиться на интервью.

— Ааа, — Егорка, подмигнув, спешит вслед за юристами.

А я с бокалом, незнамо как возникшим у меня в руке, прилипла к креслу и только и могу, что прошептать:

— Какого интервью?

— Какого? — растягивается лев в оскале. — Эксклюзивного. Один глоток и мы поговорим.

Один глоток… Смогу ли я доверчиво испить из его рук? Сам наливал, сам открывал шампанское, но точно ли шампанское в бокале?

— Злата…

А я смотрю на золотой напиток, на матовый бокал с высокой ножкой, но перед глазами мутный пузырек той жидкости, которую мне влили в рот на кухне. И пощечина… В тугой комок сжимаются все внутренности, мой страх сочится, заполняя комнату, дышать невыносимо, спазмом сводит горло.

— Предпочитаешь другой день, другую обстановку?

О чем он? Я второй раз не смогу… Хотя, что мне терять? Не верю, нет, не верю, но плевать. Представим, что в бокале яд и я умру. И что? Смерть — не страшней, чем жизнь. Когда я корчилась, когда смотрела на лицо потерянного ребенка, когда придумывала ему имя — это жутко. А пустота — приятное лекарство боли.

Поспешно делаю глоток и жду. Минута, две… Спазм отпускает горло, раскручиваются из спирали внутренности, а я дышу свободно. Яр смотрит напряженно, а я расслабленно откидываюсь вновь на спинку кресла. Кручусь на нем по сторонам: огромный кабинет, но как и особняк, не для меня. Уйти бы из него на улицу, под дождик, взгляды посторонних, что не трогают, не задевают. Но поставить точку рано.

Яр ждет вопросов — не разочаровывать же мальчика по новой. Жива и отгребла вот только что нехило капитала, поговорим. Не по душам — нет, а по нервам. Походим по канату над голодной бездной.

Женился он на тихой девственнице, что ждала домой и верила, и так любила, что аж стыдно, а сделал из нее бесчувственно нечто. О чем он думает, я буду спрашивать его? О детстве? Пусть маман его расскажет это будущей невестке. Меня интересует суть, не светлая, не показная — на изнанку.

— Мой первый и единственный вопрос, — включаю диктофон. — Скольких ты отымел, пока я умирала в больнице?

Яр пьет шампанское, разглядывая меня через бокал.

— Мне нравится вопрос.

— И где ответ?

Я слышу, как игристые пузырьки щекочут его губы, а мне — нервы. Еще один глоток, взгляд немигающий, склоняет набок голову и ждет. Или придумывает? Или…

— Подсчитываешь?

— Мне это не нужно, — качает головой, и луч прорезавшегося среди черных тучек солнца запутывается в его волосах. Поспевшая пшеница… Я так любила теряться в ней и пальцами, и взглядом, мне нравилась и мягкость и послушность, и запах свежий с нотками сандала, и нравилось, как заводился Яр, захватывая губы поцелуем. Или устало на колени мне склонялся, а я рукой поглаживала по волосам и думала умиротворенно: так бы вечность, вместе… Но вечность встретила одна, а он ушел к другим. Брюнетка, что улыбкой ведала о скорой свадьбе… Одна она в его постели или по количеству квартир есть и блондинки, и шатенки, рыжие?

— Всех помнишь? — я не унимаюсь.

— Да. — Тяжелый взгляд, и почти сразу: — Нет.

— Так помнишь или нет?

Беру бокал, вновь делаю глоток.

— Я знаю, что ты не простишь, — вдруг говорит мне Яр.

И моя улыбка замерзает, я стыну изнутри, так холодно, что нехотя сжимаюсь в огромный снежный вал. Но через силу задираю подбородок, смотря в греховные глаза, когда-то зацелованные мною.

— Я знаю, что ты мне не изменяла…

Пока он прав, пока я не смогла, но так противно от всего, что говорит. Он думает, что откупился от предательства? Так я легко его разочарую.

— Я знаю, что ребенок был моим…

Удар под дых, но я захлебываюсь в смехе.

Нет, журналистика не для меня. Попробовала раз и хватит. Сидеть вот так, напротив льва, а он вне клетки, он в своей стихии, тогда как у меня дышать выходит через раз? Увольте. Денег мне достаточно, а прогнать скуку может хобби, найду еще какие-нибудь увлечения, займу себя, захочется адреналина — прыгну с парашютом.

Нет, не могу…

Не выдержу…

Так тяжело… с ним… рядом…

Язык как в кресле стоматолога, стал непослушен, в голове гудит, перед глазами пляшут матовые точки, вспотевшие ладони на бокале оставляют влажный след. И Яр все видит: видит, как мне плохо, и говорит, и говорит, а я не в силах залепить ему пощечину, чтобы заткнулся. Подняться не могу, пошевелиться. Практически не слышу слов, смотрю на губы. Я столько раз прокручивала эту сцену, когда скажу в лицо что накипело, вылью злость, свой страх, непонимание. А он раскается, быть может, упадет передо мной на колени и будет слезно умолять…

Прокручивала, зная, что такого быть не может. Во мне перекипело, только страх остался, липкий, вязкий, на животном уровне. Яр не из тех, кого легко представить на коленях, при этом сотрясающим вселенную раскаяньем. К чему слова, когда есть взгляды, шорох пузырьков в бокале и тишина, кричащая меж нами? И разве я прощу, если попросит? Прощение за унижение сильного? Нет, не прощу. Не в силах. Я слабее. Он пьет шампанское, а я хочу глотнуть пьянящей мести. Спасибо, что спонсировал, мой бывший. Держу пари, что ты не пожалеешь.

— Злата…

Он знает, что не изменяла. Я знаю, что он был под действием наркотиков. Вот только знания несут с собой не свет, а поглощающую тьму, и из последних сил держусь, чтобы не упасть здесь в обморок. Бокал я все же отпускаю, ищу в огромной сумочке свой телефон.

— Ты где? — шепчу чуть слышно.

Через секунду позади распахивается дверь. Я выключаю диктофон, достаточно для интервью, а исповеди не по моей части: он прав, я не прощаю, не могу. Егор мне помогает встать, но у двери я оборачиваюсь и смотрю в глаза своему кошмару.

— У нас был сын, — хриплю. — Святослав.

Яр что-то говорит мне вслед, но я в тумане бреду по коридору, еду в лифте, сажусь в салон авто. Макар не задает вопросов, Егор в руках сжимает все бумаги. Я выдыхаю облегченно. Все, в разводе, но нет полета от свободы, лишь тоска.