Гиперборейские тайны Руси - Демин Валерий Никитич - Страница 3

Что это за персонаж с таким непривычным для русского уха именем – Борма? Корень «бор» (и созвучные с ним «бар», «бур», «бер») древнейшего общеиндоевропейского и доиндоевропейского происхождения. Он образует любопытное лексико-смысловое гнездо, позволяющее судить и о многообразии функций, проецируемых и на античного бога северного ветра Борея. Однако в славянских языках «бор», прежде всего, – это «хвойный, преимущественно сосновый, лес». У болгар, сербов и хорватов «бор» означает «сосну». Но не только у славян: название народа «буряты» дословно означает «лесные» и по смыслу смыкается с русским «бор» – «лес». Затем ряд однокоренных слов: «борьба», «борец», «брань» («боронь» – в смысле «битва» и в смысле «ругань»), «оборона», «борзой», «борозда», «борона», «борода», «боров», «бородавка», «борщ», «собор», «боркан» («морковь»), «борт» (в смысле «борта лодки, корабля»). Разветвленность смыслов – лучшее доказательство древности исходного слова.

Отсюда же и русское слово «буря» имеет древнеарийские корни: bhurati в древнеиндийском означало – «двигается», «вздрагивает», «барахтается». Но в достопамятную старину «буря» произносилась и писалось как «боуря» (с юсом малым на конце). Вот он и Борей – северный ветер, а значит, бореи – те, кто с бурей дружит (или спорит). Известен синоним «ураганного ветра», одного корня со словом «буря». Это – «бора»: так именуют ураган на море и турки, и итальянцы, и русские. Но, вопреки безапелляционному утверждению этимологов (и, в частности, такого авторитета, как М. Фасмер), в русский язык слово «бора» никак не могло попасть из турецкого, так как турки появились на берегах Черного и Средиземного морей сравнительно недавно и, скорее всего, сами заимствовали данное понятие у аборигенов.

Сказанное подтверждают и данные германо-скандинавской мифологии. Первобогом-прародителем древних германцев и скандинавов, согласно Старшей и Младшей Эдде, был Бури, а его сыном – Бор (Бёр) – отец Одина, главы пантеона северных богов. Рождение Бури сопряжено с мировым катаклизмом, когда Север «заполнился тяжестью льда», что сопровождалось его таянием и неотвратимым потопом. Из гигантской ледяной глыбы (айсберга?) в течение трех дней и родился Бури с помощью космотворящей коровы Аудумлы. Она паслась на льду, облизывая соленые (морские?) ледяные глыбы, подобные камню. К концу первого дня на вершине одной из глыб появились волосы, на другой день – целая голова, а к концу третьего дня могучий титан Бури родился окончательно. Кстати, согласно Татищеву, в утраченной Иоакимовской летописи упоминается князь Буревой, отец легендарного Гостомысла, правивший в Новгороде до появления Рюрика.

Многие мифологические и сказочные персонажи имеют корневую основу «бор – бур – бер». Это и русская Сивка-Бурка, и сказочный Буря-богатырь, и летучий конь алтайских сказаний Буура, и, конечно, упомянутый античный северный ветер Борей – родоначальник целого клана полубогов Бореадов. Вот к этому лексическому и смысловому гнезду и восходит имя героя русской сказки Борма, несущего в себе черты древнейшего культурного героя-путешественника. В своих многолетних скитаниях по всему свету он отчасти повторяет приключения Одиссея, но, так сказать, с русской спецификой. Например, в сказке, записанной Садовниковым, действуют две типично русские Царь-девицы (Царь-девки, по терминологии самарского рассказчика). У одной из них Борма раздобыл нужные ему волшебные предметы, с другой прожил двадцать лет и имел от нее сына.

Подробности (исключительно интересные) намеренно опускаю. Для меня важно другое: в русской сказке о Борме Ярыжке закодирована информация и о стародавних временах отечественной истории, и об эпохе, когда языки и культуры были не только сближенными, но и общими[6]. Речь идет о так называемых исторических корнях фольклора в целом и волшебной сказки в частности. Что следует вообще считать таковыми и на какую историческую глубину уходят эти «корни»? Непререкаемым авторитетом по данной проблеме считается выдающийся теоретик фольклористики Владимир Яковлевич Пропп (1895–1970), у него даже есть книга под названием «Исторические корни волшебной сказки», неоднократно переиздававшаяся и переведенная на многие иностранные языки.

Несмотря на привлекательное и почти что магически притягательное название, читатель никаких собственно исторических корней у Проппа не найдет. Ибо под таковыми питерский ученый понимал некое социальное надстроечное явление (чисто духовного порядка), обусловленное исторической действительностью (рассмотренной в этаком абстрактном гегельянском плане) и материальным способом производства (в соответствии с Марксовой доктриной), что и обусловливает «всемирное сходство фольклорных сюжетов»[7]. К тому же Проппова монография является типичным образцом структуралистского подхода к изучаемым явлениям – одного из самых бессодержательных и неконструктивных в философско-методологическом плане. Единственным результатом этого «ужасно модного» и популярного в ХХ веке метода является «раскладывание по полочкам» (а у каждого структуралиста конечно же своя модель и последовательность) результатов теоретического анализа.

В.Я. Пропп применил структурный метод к исследованию фольклорной проблематики безукоризненно четко и с филигранной точностью. Одним из результатов и явились «Исторические корни волшебной сказки». Еще более показательна в плане бессодержательных абстракций и структурирования другая, не менее известная монография ученого – «Морфология сказки». Единственно, что извиняет такой подход и его результаты: Проппу пришлось заниматься теоретическими изысканиями в области волшебных сказок в эпоху, когда подобное научное творчество в данной области, мягко говоря, не поощрялось и, уж совсем определенно, не поддерживалось. Поэтому и приходилось либо излагать свои идеи эзоповым языком или в намеренно абстрактной форме, либо вообще обходить некоторые «щекотливые вопросы». Впрочем, утверждать, что это в полной мере можно отнести к В.Я. Проппу, не берусь. Скорее всего, он был убежденным сторонником того, о чем писал.

Я уже не раз высказывал свою точку зрения на исторические корни фольклора в целом и былинно-сказочных сюжетов в частности. Прежде всего, под «корнями» я понимаю те исторические и иные объективные реалии, которые скрываются за фольклорными сюжетами, образами и мифологемами. Способ производства, безусловно, имеет отношение к их формированию и развитию, но, как говорится, только в конечном счете и далеко не в том прямолинейном плане, как это доказывал, к примеру, Пропп. Явления духовной и психической жизни имеют одинаковую природу в любой социально-экономической формации, и способ производства не может оказывать на них непосредственное воздействие на биосферном или ноосферном уровне, то есть на молекулярно-клеточном, атомно-полевом или информационно-энергетическим. Механизм здесь один и тот же для всех эпох, культур и народов. Мифологические доминанты, естественно, имеют социальное происхождение, но также имеют специфические закономерности своей живучести и влияния на людей: какая-нибудь экстремистская секта может распространить свои дремучие идеи со скоростью степного пожара и независимо от того, в условиях какого способа производства она начала свою деятельность.

Точно так же и с мифологией. Она – прежде всего, явление ноосферного порядка, а потом уже все остальное. Ее природа более реальна, чем иные абстракции, сюжеты и образы формируются независимо от общего хода вещей и лишь потом вливаются в общий и социально обусловленный поток, подобно мозаике образуя элементы народной души, той самой, о которой так хорошо сказал Михаил Михайлович Пришвин (1873–1954):

«Все эти сказки и былины говорят о какой-то неведомой общечеловеческой душе. В создании их участвовал не один только русский народ. Нет, я имею перед собою не национальную душу, а всемирную, стихийную…».