Сарторис - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 58

• Предыдущая
• 58/81
• Следующая

– О, мы с полковником это давным-давно уладили, – небрежно отвечал Саймон.

Старый Баярд снова протопал по прихожей и появился на веранде, размахивая чеком.

– Берите! -скомандовал он. Проповедник подошел к перилам, взял чек, сложил его и сунул к себе в карман. – И если у вас хватит ума еще раз дать ему деньги, не вздумайте снова являться ко мне, слышите? – Он бросил яростный взгляд на депутацию, потом на Саймона. – В следующий раз, когда ты украдешь деньги и придешь просить, чтоб я их заплатил, я велю тебя арестовать и самолично отдам тебя под суд. Выведи отсюда этих черномазых!

Депутация дружно двинулась было с места, но проповедник повелительным жестом ее остановил и еще раз посмотрел на Саймона.

– Дьякон Строзер, – провозгласил он, – в качестве посвященного в духовный сан пастыря бывшей первой баптистской церкви и вновь призванного пастыря имеющей быть построенной второй баптистской церкви, а также председателя сего комитета, я восстанавливаю вас в должности дьякона вышеозначенной имеющей быть построенной второй баптистской церкви. Аминь. Полковник Сарторис и милостивая государыня, доброго здоровья.

И с этими словами он повернулся и увел свой комитет со сцены.

– Слава богу, мы теперь можем выкинуть все это из головы, – сказал Саймон и, удовлетворенно кряхтя, опустился на верхнюю ступеньку веранды.

– Запомни, что я тебе сказал, – угрожающим тоном проговорил старый Баярд. – Еще один раз…

Но Саймон уже поворачивал голову в ту сторону, куда проследовал церковный совет.

– Смотрите, – сказал он. – Чего же им теперь-то надо?

Оказалось, что члены комитета вернулись и робко выглядывают из-за угла.

– Ну, чего вам еще? – вопросил старый Баярд. Они снова попытались вытолкнуть вперед брата Мура, но он на сей раз одержал над ними верх. Наконец заговорил сам проповедник:

– Вы забыли сорок центов, белый человек.

– Что?!

– Он говорит, что вы должны им еще сорок центов! – прокричал Саймон.

Старый Баярд в ярости завопил, мисс Дженни зажала руками уши, а члены комитета в почтительном ужасе, вращая глазами, слушали, как старый Баярд, взмыв на недосягаемую высоту, обрушился оттуда на Саймона.

– Отдай им эти сорок центов и убери их отсюда! – кричал он. – А если ты еще раз посмеешь привести их сюда, я всю вашу шайку кнутом разгоню!

– Господи Боже мой, полковник, вы же сами знаете, что у меня никаких сорока центов нету. Неужели они не могут обойтись без них, раз уж им все остальное отдали?

– Неправда, они у тебя есть, – сказала мисс Дженни. – Вчера я заказала тебе башмаки, и у тебя осталось полдоллара.

Саймон с обидой и изумлением па нее взглянул.

– Отдай им деньги, – приказал старый Баярд. Саймон медленно сунул руку в карман, вытащил полдоллара и стал медленно вертеть монету на ладони.

– А вдруг эти деньги мне понадобятся, полковник? – возразил он. – Уж их-то они могли бы мне оставить – Отдай им деньги! По-моему, ты можешь уплатить хотя бы эти сорок центов! – проревел старый Баярд.

Саймон нехотя поднялся, и проповедник подошел к нему.

– А где же десять центов сдачи? – спросил Саймон и не расставался со своей монетой до тех пор, пока ему не вручили два пятицентовика. После этого комитет удалился.

– Ну, а теперь говори, куда ты девал эти деньги, – сказал старый Баярд.

– Дело было так, сэр, – с готовностью начал Саймон. – Я отдал эти деньги взаймы.

Мисс Дженни встала.

– О господи, опять все сначала! – проговорила она, уходя.

Сидя у освещенного солнцем окна своей комнаты, она еще долго слышала, как в дремотном воскресном воздухе то поднимался, то снова затихал яростный рев старого Баярда и мягкий вкрадчивый голос Саймона.

В саду оставалась еще одна роза, одна-единственная роза. Она продолжала цвести в эти безотрадные дни позднего лета, и хотя виргинская хурма давно уже вывесила свои миниатюрные солнца на ветвях, с которых фестонами свисали гусеницы, между тем как нисса, клен и гикори уже две недели красовались в золотисто-алом уборе, хотя мороз уже дважды обводил своим белым карандашом травинки, среди которых, подобно восьмидесятилетним старцам, сидели на корточках деды кузнечиков, а солнечные полдни благоухали сассафрасом, она все еще цвела – перезрелая, величественно яркая, как угасающая бутафорская звезда. Эти дни мисс Дженни работала в саду, надев теплый свитер, и в ее запачканной землею перчатке поблескивал садовый совок.

– Эта роза похожа на некоторых моих знакомых женщин, – сказала она. – Она просто не умеет элегантно сдать свои позиции и сделаться бабушкой.

– Пусть она до конца использует лето, – сказала Нарцисса. На ней было темное шерстяное платье, она тоже держала в руках совок и безмятежно плелась вслед за порывистой, нетерпеливо ворчащей мисс Дженни, не делая ровно ничего. Меньше, чем ничего, меньше, чем даже Айсом, потому что она деморализовала Айсома, который тотчас же молча присягнул на верность бездеятельному левому крылу. – Она тоже имеет право на лето.

– Некоторым людям невдомек, что их лету пришел конец, – отозвалась мисс Дженни. – Бабье лето не оправдание для старческого слабоумия.

– Но ведь это еще не старость.

– Возможно. Когда-нибудь ты сама убедишься.

– Ах, когда-нибудь. Я пока еще не совсем готова стать бабушкой.

– Однако ты уже на верном пути. – Мисс Дженни осторожным и умелым движением выкопала совком луковицу тюльпана, очистила корни от налипших комков земли и продолжала: – Баярдов у нас в роду было более чем достаточно. Пожалуй, на этот раз можно назвать его Джоном.

– Вы так думаете?

– Да, – сказала мисс Дженни. – Мы назовем его Джоном. Эй, Айсом!

Хлопкоочистительная фабрика работала уже целый месяц, загруженная хлопком с полей Сарторисов, а также плантаторов с другого конца долины и разбросанных по склонам холмов участков мелких издольщиков. Свою землю Сарторисы сдавали в аренду за долю урожая. Большинство арендаторов уже собрали хлопок и позднюю кукурузу; и вечерами, когда безветренный воздух бабьего лета был напоен острой, как запах осеннего дыма, древней печалью, Баярд с Нарциссой ездили на опушку леса к ручью, куда негры свозили сорго и где они совместно гнали из него свой общий запас патоки на зиму. Один из негров – своего рода патриарх среди арендаторов – владел мельницей и мулом, который приводил в движение мельницу. Этот негр перемалывал сорго и наблюдал за варкой сока, взимая в свою пользу десятую часть, и, приезжая туда, Баярд с Нарциссой всякий раз видели, как мул медленно и терпеливо тащится по кругу, с хрустом давя ногами пересохшую сердцевину стеблей, а один из внуков патриарха закладывает их в дробилку.

Мул все ходил и ходил по кругу, осторожно ступая узкими, как у оленя, ногами по скрипучей сердцевине; шея его, подобно куску резинового шланга, послушно изгибалась в хомуте, стертые, изъязвленные бока поднимались и опускались, уши безжизненно свисали, и, прикрыв бледными веками злобные глаза, он, казалось, дремал, усыпленный собственным монотонным движением. Какому-нибудь Гомеру хлопковых полей следовало бы сложить сагу про мула и его роль в жизни Юга. Именно он, больше чем какой-либо иной одушевленный или неодушевленный предмет, благодаря полному равнодушию к окружающей жизни, которая сокрушала сердца мужчин, и злобной, но терпеливой озабоченности сегодняшним днем сохранил неизменную верность этой земле, когда все остальное дрогнуло под натиском безжалостной колесницы обстоятельств; именно он вызволил поверженный Юг из-под железной пяты Реконструкции[68]] и снова преподал ему уроки гордости через смирение и мужество, через преодоление невзгод; именно он совершил почти невозможное в безнадежной борьбе с неизмеримо превосходящими силами благодаря одному только мстительному долготерпению. Ни на отца, ни на мать он не похож, сыновей и дочерей у него нет и никогда не будет, он мстителен и терпелив (всем известно, что он готов покорно и терпеливо работать на вас десять лет подряд ради удовольствия единожды лягнуть вас ногой); одинок, но не горд, самостоятелен, но не тщеславен, и голос его – это насмешка над самим собой. Отщепенец и пария, он не имеет ни друга, ни жены, ни наложницы, ни возлюбленной; обреченный на безбрачие, он неуязвим, и нет для него ни столпа, ни пещеры в пустыне; его не осаждают соблазны, не терзают сны и не утешают видения; вера, надежда и милосердие – не его удел. Мизантроп, он без всякой награды шесть дней в неделю работает на существо, которое он ненавидит, прикованный цепями к другому существу, которое он презирает, и проводит седьмой день, пиная ногами себе подобных и получая в свою очередь пинки от них. Не понятый даже погонщиком-негром, существом, чьи побуждения и умственная деятельность так разительно сходны с его собственными, он совершает чуждые своей природе поступки в чуждой для себя среде, и, наконец, все наследие этого кроткого существа вместе с его душой отбирают у него и на фабрике варят из них клей. Уродливый, неутомимый и упрямый, он недоступен уговорам, льстивым посулам и обещаниям; он выполняет свои однообразные скромные обязанности, не жалуясь и не получая в награду ничего, кроме побоев. Живого, его волокут по земле как предмет всеобщего презрения, умершему, ему не оказывают почестей, и вот, невоспетый и неоплаканный, он выбеливает свои оскверненные кости среди заржавленных жестянок, битой посуды и изношенных автомобильных шин на склонах пустынных холмов, не ведая о том, что плоть его возносится в голубизну небес в зобу у стервятников.

• Предыдущая
• 58/81
• Следующая