Главная роль 2 (СИ) - Смолин Павел - Страница 51

Краем глаза я заметил прибывшие телеги с напуганными, дорого одетыми людьми — привезли запрошенных мною заводчиков. Отлично, можно брать быка за рога:

— В Думе, безусловно, найдется место рабочим и крестьянам. Но больше там будет тех, кого Маркс и Владимир Ильич называют «буржуазией». Посмотрите на Францию — у них республика, и правят ею несколько богатейших семейств. У них есть деньги связи, которые позволяют пропихивать в Парламент тех, кто будет буржуазии полезен. Владимир Ильич в силу доброты характера и идеализма — прекрасных качеств! — решил, что у нас будет иначе. Вот листовки ваши печатали в типографии заводчика Тихомирова. Давайте его сюда! — махнул рукой телегам с заводчиками.

Переодетого в тюремную робу заводчика поставили пред мои очи, и он сразу же бухнулся в дорожную пыль, вымаливая прощение.

— Встань! — сделал я шаг назад, чтобы он не добрался до сапог. — Скажи, милый человек, у тебя штрафы на рабочих налагают?

— Налагают! — ответил вместо него курчавый-чернявый, средней худобы мужик лет тридцати. — Четыре месяца мне одни талоны платил, мол, станок поломал. Тот станок раньше Екатеринбурга на свет появился, на ладан дышал, а я — отрабатывай! Эк…Эхс…Эсплататор! — почти справился с непривычным словом.

«Талонами» особо пронырливые коммерсы выплачивают часть жалованья — отоваривать их можно только в заводских лавках, где цены конечно же выше, чем в нормальных магазинах. Просто благодать для «акул капитализма» — рабочий монетизируется максимально, вынужден влезать в долги — в той же заводской лавке, и получается почти нормальное рабство.

— Что же ты, Тихомиров, так рабочим добра желаешь, а сам до нитки обираешь? — спросил я.

— Хотел отменить! — принялся тот отчаянно заламывать руки. — И штрафы, и лавки, и день рабочий ограничить, да не дают! — указав на телеги, где сидели грустно наблюдающие за происходящим заводчики, неприятно ощерился. — Вот эти и не дают! Я, мол, рабочим хорошо сделаю, так все ко мне на работу и побегут. Кто им останется? Да мне голову проломят!

— Вот видите, товарищи, — развел я руками на рабочих. — Любой капиталист вам будет говорить, что что-то ему все время мешает сделать жизнь рабочих лучше. То конкуренты, то царь, то вы сами — Тихомиров-то поди тоже увечным пенсий не платит, потому что, как правильно передал суть Владимир Ильич, «все будут калечиться да на печи лежать». Вот ты, Семен, калечиться специально станешь?

— Никак нет, Ваше Императорское Высочество! — размашисто перекрестился «детина». — Грешно это, да и никакая пенсия того не стоит — я двумя руками поди больше заработаю!

— Вот, — с улыбкой кивнул я. — А теперь представим — вот есть Конституция у нас, с нею — Дума Государственная. Сидят в ней рабочие да крестьяне с одной стороны, с другой — капиталисты. Рабочие и говорят — а давайте мы штрафы упраздним да пенсии за увечья обяжем платить. Капиталисты им в ответ — не можем, мол, по миру пойдем, и придумают миллион причин типа той, что озвучил Владимир Ильич. Так они между собою ругаться годами и будут, без всякой пользы для дела. Дума — это мечта разночинцев бесполезных, да либералов-идеалистов. Признаю — Дума может быть и полезною, но для обретения пользы ей нужно много лет учится работать к пользе общества. Вам, товарищи, выступать должно за Трудовой Кодекс, потому что Конституция заводами не занимается — она совсем про другое.

Лицо Ленина очень забавно вытянулась — удивлен до крайней степени.

— Трудовой кодекс — это специальный комплект законов и правил, который регулирует отношения нанимателей и трудящихся, — продолжил я. — В него, в отличие от Конституции, можно записать и запрет лавок заводских, и ограничение рабочего дня, и пенсии.

— Ваше Императорское Высочество, когда Его Императорское Величество примет описанный вами кодекс? — подсуетился Ленин, надеясь поймать меня на неудобном моменте.

— Не знаю, Владимир Ильич, — признался я, приняв печальный — ух как мне Кодекс хочется! — вид. — Не потому, что Его Величество рабочих за людей не считает или не знает о тяготах вашей жизни, товарищи, — снова переключился на рабочих. — Все знаем — и я, и он. Сердце кровью обливается, товарищи, кулаки сжимаются — народ наш жить хорошо давным-давно заслужил. Но нельзя сейчас Кодекса принимать.

— Почему? — спросил Степан.

— Потому что XX век на пороге, — ответил я, постепенно наращивая громкость и ужесточая тон. — Век металла и электричества. Век железных дорог и удивительных открытий. Самое важное для государства сейчас — это строительство мощного индустриального комплекса. Под нами, товарищи, и вам это известно, богатейшие недра. Сейчас мы едва научились пользоваться ими. Будем учиться и дальше, получая новые сплавы, новые технологии, новые изобретения. Индустриальный комплекс наш сейчас еще мал и слаб. Душа не на месте, но Трудовой Кодекс его развитие и укрепление замедлит. Это — скотство, это бессердечно, но вот так работает наш мир, и с этим ничего не поделаешь. Не будь у России соседей, нам бы не пришлось этим заниматься. Но соседи наши индустриализацию проводят, и многие их заводы станут лить пушки, точить снаряды и ковать броненосцы. Если мы оплошаем, все это железо двинут на нас, потому что недра у нас богатые, от таких никто не откажется. Не заимеем свои пушки, снаряды и броненосцы — сомнут нас.

Вздохнув, я опустился на борт дрожки, опустив взгляд в землю и продолжил:

— Все знаю, мужики. Тяжелая жизнь у вас. Работа тяжелейшая, живете впроголодь, с семьями по чужим углам мыкаетесь. Сердце кровью обливается — больше всего на свете хочу, чтобы народ русский да инородцы подданства нашего жил сытно, трудился в меру, был грамотен да одет красиво.

Подняв взгляд, я с дрожью отметил на лицах «шественников» старое-доброе «да это ничаво, Ваше Высочество» и подсек метафорическую рыбку:

— Пять лет, мужики. Пять лет прошу вас потерпеть. За эти пять лет индустриальный комплекс страны встанет на ноги, окрепнет, и мы с Его Величеством крепко возьмемся за наведение порядка.

За это обещание и рассуждения о Думе мне прилетит, но, даже если Александр встанет в позу, то после его смерти и моей коронации я все равно сделаю так, как задумал.

— А че, мужики, — обратился к коллегам «детина». — Пять годочков-то всего можно и потерпеть, ежели Его Высочество просит?

— Да чего эти пять лет, мелькнут и не заметишь!

— Тю-ю-ю, пять лет каких-то!

Сердце екнуло — верит мне русский народ. Ленин досадливо морщился, глядя как рабочие обретают единодушие и готовятся свалить уже с Большой улицы.

— Лавки заводские, однако, мерзость вопиющая, — закрепил я эффект. — Она к государственной пользе отношения не имеет, и заводят их только от жадности. Вернусь в Петербург — с Его Величеством буду говорить, чтобы указом своим эту мерзость запретил, да ограничил штрафы — это, конечно, не Кодекс, мужики, но что можно сделать — делать нужно обязательно! А пока… — я повернулся к заводчикам. — Братцы, своею волею, покуда по-хорошему прошу, от лавок заводских откажитесь, да штрафы пересмотрите — чтобы не более половины жалования они съедали. Всех, кто в шествии участвовал, надлежит обратно на работу без препятствий и притеснений взять, на те же должности, что и были. Рабочие дни, потраченные на шествие, оплатить — не от хорошей жизни товарищи здесь собрались, а по вашей вине, потому что обираете, как липку. Слышали ли?

Заводчики, старательно скрывая недовольство, поспешили заверить, что слышали и вообще давно бы хотели так сделать, да только конкуренты… Пес с вами.

— Селифан Федорович, просьба у меня к тебе есть, — обратился к однорукому. — Ты таких же, как ты, собери, числом в сто человек, да вечером к дому градоправителя приходите — всем я пенсии положить не могу, но хотя бы сотне человек сделаю.

— Слушаюсь, Ваше Императорское Высочество! — поклонился Селифан.

— Может ежели от дворцов откажитесь, и на остальных пенсии найдутся? — предпринял очередную попытку Ленин.

Не сдается Ильич — не умеет.