И отрет Бог всякую слезу - Гаврилов Николай Петрович - Страница 9

— Мне кажется, ты знаешь, куда Костя пропал…. Смотри, не вздумай…. Войну не надо искать, она сама тебя найдет, если судьба. Не бросай мать с Иришкой. Пойми, это самое важное на свете…. Нет ничего важнее, чем быть рядом с теми, кто тебе доверился. Если меня не будет, ты за них в ответе. Дай мне слово….

И Саша дал слово, еще не зная, что у человека нет власти над будущим.

И был вечер, и было утро, день второй.

На станции Колодищи с рассветом началось построение добровольцев.

Небо еще только начало светлеть, на полях лежал туман. Огромный спящий Минск остался за спиной. Добровольцы, толкаясь, кое-как разобрались в шеренги. Многие были с узелками. Неровный, переминающийся строй мужчин самых разных возрастов, одетых в кепки, рубашки и пиджаки темнел рядами в предрассветных сумерках. Вскоре перед строем появился молодой лейтенант в новенькой, еще не подогнанной форме. К лейтенанту подошел сержант со списками в руках. Все разговоры и шум сразу прекратились. Наступила тишина.

— Товарищи добровольцы! — крикнул лейтенант звонким голосом. — Вы вступаете в ряды Красной армии. По приказу начальника обороны, часть из вас отправиться под Лиду, охранять дальние рубежи на подступах к городу в составе 100-й стрелковой дивизии, другая часть поступит в распоряжение 2-го и 44-го стрелковых корпусов. Через два-три дня обстановка на фронте наладится, вы будете переведены обратно в Минск, занесены в штатное расписание запасных полков, а врага добьют регулярные части Красной армии. Ну, а пока так…. Сейчас начнется перекличка. Чью фамилию называю, выходят из строя и делают два шага вперед….

Бледный после бессонной ночи Костя Бродович стоял во второй шеренге. Запись в военкомате прошла успешно, задерганному беспрерывно звонившими телефонами военкому было некогда копаться в метриках. На второй день войны добровольцев набралось больше двух тысяч, до вечера их распустили по домам, а к ночи привезли в Колодищи. Но Костя домой не пошел, целый день просидел на лавочке возле военкомата. Он понимал, что не сможет сказать матери о своем поступке. Мама обязательно начнет плакать, кричать, закрывать собой дверь, и что ему тогда, отталкивать ее, чтобы выйти из комнаты? Перед тем как уйти, он написал ей записку и вложил в томик стихов на туалетном столике. Мама ее найдет, непременно найдет, но лишь тогда, когда помешать его решению уже не сможет.

— Тарасенко! — выкрикивал в рассветной тишине лейтенант. — Понамарев! Будкевич!

— Я! — отзывались в строю, кто-то выходил, а Костину фамилию так и не называли. Сейчас ему казалось, что он родился под несчастливой звездой, что его мама все-таки узнала, где он находится, и позвонила кому-нибудь из своих многочисленных знакомых, чтобы его вычеркнули из списка. Всех назовут, все уйдут воевать, а он останется стоять, как дурак, один на пустой станции.

— Бродович — прочитал лейтенант.

— Я, — с облегчением выкрикнул Костя и шагнул вперед.

Вместе с пятьюстами добровольцами он был зачислен в пополнение 44-го стрелкового корпуса. Через час подошли грузовики, и их повезли по пустынному шоссе в сторону Молодечно.

Вот так его решение обрело силу действия, судьба изменила направление, и все дальнейшее от его воли уже не зависело.

Грузовики ехали долго. На семидесятом километре машины, одна за другой повернули на пыльную проселочную дорогу. Костя сидел в кузове спиной к кабине, солнце слепило глаза. Трясясь на ухабах, грузовики поехали вдоль пшеничного поля, затем миновали какую-то деревню с шестами во дворах, где в гнездах стояли белые аисты и, наконец, остановились возле соснового перелеска. Прозвучала команда покинуть машины.

За перелеском начинались позиции одного из полков 44-го стрелкового корпуса. Здесь колонну добровольцев встретил молоденький лейтенант, точь-в-точь похожий на своего предшественника в Колодищах. Даже волосы у них были одинаковыми, — светлыми, стриженными под машинку. Разница между ним и штабным была в том, что новая, хрустящая гимнастерка этого лейтенанта на спине и груди была пропитана потом, сапоги в пыли, руки грязные, а лицо осунувшееся, усталое, загорелое на жарком июньском солнце. И голос сорванный.

— Объяснять тут нечего, — с явным раздражением оглядывая молчащий строй штатских, заявил он. — Наше дело контролировать объездные пути к шоссе Молодечно — Минск. Сейчас вас разобьют по подразделениям, лопаты в руки, и вперед, копать окопы в полный профиль. Оружие и еду подвезут ближе к вечеру. Вопросы есть? Вопросов нету! Рассчитаться по десяткам….

Никогда еще Костя не видел столько военных в одном месте. На всю длину взгляда, до темнеющей на горизонте полоски леса, через поля и холмы, цепочки голых по пояс, загорелых бойцов рыли траншеи, устанавливая противотанковые пушки, обкладывая мешками с землей пулеметные гнезда. Это была мощь, это была сила, подчиненная одной, несомненно, опытной воле, и немцев можно было только пожалеть, если бы они каким-нибудь чудом сумели досюда добраться. Но в то, что это может произойти, не верил никто.

— А где здесь лопаты можно взять? — спросил один из добровольцев старшину, когда Костин десяток подвели к их части траншеи. Потные, измазанные глиной солдаты, прервав работу, с любопытством рассматривали пополнение из штатских.

— Можно Машку за ляжку, — неприветливо ответил взмокший старшина с густыми, как кусты, бровями. На его гимнастерке висела медаль за финскую компанию. Затем, заметив общую растерянность, немного смягчил тон:

— Нету лишних лопат. Нас только вчера сюда перевели, снабжение еще не налажено. Деревню за перелеском видели? Отправляйте двоих туда, пусть там разживаются. — И переведя взгляд на Костю, зло добавил вполголоса. — Понагонят детей, мать их… Что у них в военкоматах, глаз нет, что ли?

Все последующее время, до самой до темноты Костя вместе со всеми копал окопы. Земля здесь была сухая, на два штыка вглубь начиналась сплошная глина, ее приходилось рубить на кусочки, а затем выбирать совковой лопатой. Сходившие в деревню принесли только одну мотыгу и три лопаты; деревенские по извечной привычке настороженно относились к чужакам из города. Пришлось копать по очереди.

Пекло солнце, пот заливал глаза.

— А я послезавтра с невестой в кино собрался сходить. На «Чкалова». Мировой фильм. Сколько раз смотрел, и еще хочу…. Как думаешь, успею? Лейтенант ведь говорил, — два-три дня… — откидывая землю, говорил Костин напарник, веселый парень лет двадцати трех с Немиги. Он снял рубашку, его плечи стали красными от солнца. По версии парня, стараться здесь особого смысла не было, бои идут аж под Гродно, и пока они здесь копаются, война откатится в Польшу. Костя не отвечал ему, с остервенением кромсая штыковой лопатой сухую твердую глину. Пот скапливался у него на бровях, он постоянно вытирал рукой мокрое лицо. В парусиновые туфли набилась пыль, белая тенниска стала похожей на грязную тряпку. Постоянно хотелось пить. По приказу старшины время от времени бойцы бегали в деревню, наполняли водой два алюминиевых бидона, но вода очень быстро становилась теплой и жажду не утоляла.

Ближе к вечеру на позиции стали приходить местные. Первой пришла какая-то бабка, принесла крынку молока и несколько вареных яиц. Вслед за ней возле траншеи появилась целая делегация; сельский учитель, высокий мужчина интеллигентного вида привел с собой учеников старших классов; десяток мальчишек на год-два моложе Кости, и двух девчонок, серьезных, молчаливых, с косичками. Мальчишки сразу полезли в траншею, помогать копать, а девочки остались стоять за бруствером, бросая на полураздетых бойцов быстрые, любопытные взгляды. Учитель наладил постоянную связь с деревней, дети приносили солдатам вареную картошку, кашу в закопченных чугунках, яблоки из колхозного сада. Походные кухни на позиции так и не привезли, оружие и боеприпасы тоже. Старшина, очевидно взявший Костю из-за его возраста под свое особое покровительство, дал ему пачку сухих галет и несколько кусков сахара, а затем, как стало темнеть, развернул скатку шинели, чтобы ему укрыться. Несмотря на свою постоянную ругань, старшина оставался добрым человеком, и Костя это чувствовал.