И отрет Бог всякую слезу - Гаврилов Николай Петрович - Страница 29

— Слушай меня! — твердо, с необычайной силой в голосе сказала она поляку, когда он вышел на ее стук из ворот. — Я жена коммуниста. Можешь хоть сейчас отдать меня немцам или убить. Но знай одно! Мой муж командир партизанского отряда. И сын тоже в этом отряде. Они знают, где я. Знают о тебе. И если со мной или с моей дочерью что-то случиться, они отомстят за нас. Они придут к тебе ночью, и вытащат тебя из постели, они убьют всю твою семью, твою жену, твоих детей, твою маму, а дом сожгут вместе с тобой, чтобы от тебя и следа на земле не осталось. Только попробуй тронуть нас, мразь…. А теперь принимай решение. Но помни, если с наших голов упадет хоть один волосок, если мы умрем хоть от простуды, — тебе не жить. Будешь висеть вот на этой яблоне с отрезанным языком. За мною вся наша Родина! На что ты замахнулся…?

Пан Солтыс был благоразумный человек. Он слышал о появившихся недавно в округе партизанах; знал о них пока немного, но знал, что лучше с ними не связываться. Немцы далеко, а лес — вот он, рядом. Не то, чтобы он поверил этой оборванной женщине с безумными глазами. Но мало ли что…. Зачем будить лихо? Забегая вперед, надо сказать, что до самого конца войны пан Солтыс сумел как-то пробалансировать между немцами и партизанскими отрядами, оставаясь почти в приятельских отношениях и с теми и с другими. Разумный был человек. Во всем искал компромисс. Понимал, что война хороша, когда камень по чему-нибудь нетвердому, а когда камень о камень, тогда между ними лучше не встревать.

С того самого дня Антонину Павловну и Иришку в деревне никто не трогал. Даже когда пришел приказ отправить детей в Германию, дети из многих дворов поехали, а Ирину как будто никто не замечал.

Они остались жить у спасшей их тогда женщины. И слыша потом постоянно обновляемые слухи о партизанах, Антонина Павловна выходила в заметенный снегом двор и с гордостью смотрела на лес, словно там и вправду сейчас находились ее муж и сын, в любую минуту готовые защитить ее и Иришку, готовые отомстить за каждую их слезинку.

Эта осень и последовавшая за ней зима стали самими страшными за всю историю лагеря. Лишь весной сорок второго года немецкое командование спохватилось, что война затягивается на неопределенный срок, и военнопленные, как рабочая сила, имеют большое значение для нужд военного хозяйства Германии. Был издан приказ, запрещающий избиения, расстрелы и повешенья без вины, запрет фотографировать казни. С весны сорок второго года режим массового уничтожения сменился на более щадящий, в лагере были открыты госпиталь, санпропускник и баня. Почти втрое увеличилась норма хлеба.

Но это в будущем. А пока каждый день из ворот лагеря выезжали запряженные лошадьми телеги, доверху нагруженные штабелями голых человеческих тел. Те, кто их видел, видели страшное. Повозки источали несносный, душащий смрад. Многие тела уже были липкими, старосты максимально долго оставляли мертвых в бараках. Выехав, телеги медленно ехали вдоль забора к поросшему соснами пригорку, где находилась огромная, похожая на котлован яма. Возницы из пленных даже не оборачивались на свой груз. Привыкли. Своя смерть для них означала конец всей вселенной, чужая не значила ничего.

И каждый день, как будто ему больше нечем было заняться, в момент выезда телег, у ворот лагеря находился какой-то пожилой мужик в подбитом ватой пиджаке. Провожая повозки взглядом, мужик крестился, разговаривал сам с собой:

— Уже тысячи, тысячи…. Непобедимая Красная армия…. Вояки, мать их…. Господи…. Помяни их, Господи….

А Саша продолжал ждать маму. Быстрая смена надежд и разочарований не прошла бесследно, наступила апатия. Он лежал на нарах в набитом людьми бараке, пропитанном невыносимым приторным запахом и дымом. Стояли холода, и чтобы хоть как-то согреться, пленные жгли тряпки, дыры в крыше не успевали выпустить дым, он расходился по бараку плотными синими полосами.

Если осталась хоть капля активности, в лагере можно было раздобыть теплые вещи, — шинель или солдатский ватник. Ими торговала похоронная команда. За полбанки переданной ему Аллой немецкой тушенки Саша приобрел себе старую офицерскую шинель со срезанным хлястиком. Если накрыться ею с головой, подвернув со всех сторон, свернувшись калачиком, то можно было внутри надышать и немного согреться. Как только он согревался, согревались и вши. Они начинали беспрерывно ползать по всему телу. Вшей было так много, что на подмышках гимнастерки чернели огромные пятна засохшей, заскорузлой крови.

— Господи, — беззвучно шептал Саша в своем темном надышаном пространстве, стараясь не пропускать в сознание шум и гул барака. — Неужели остались на свете места, где никто не орет, не стонет, не умирает…. Была же когда-то другая жизнь. Сторожовка, сирень…. Выл бы, на коленях бы ползал…. Что там остров Крит. Расстреляли вас, наверное, уже давно Семен Михайлович, нет вас, а могли бы жить….

Ночи проходили в каком-то рваном полусне, — из-за голода, вшей, и страха потерять спасительную шинель. В темноте ее запросто могли сдернуть. Найти-то ее утром он бы нашел, но не факт, что забрал бы обратно. Ночи проходили в полузабытье, а днями он ждал, что кто-нибудь скажет, что его зовут с той стороны забора. Но его никто не звал. Мама больше не приходила. Судьба просто поиздевалась над ним.

Их план побега из-за постоянных перекладываний превратился в далекую мечту. Андрей постоянно предлагал новые варианты, но все это уже больше походило на игру. И Саша, и он в душе понимали, что их план все-таки рассчитан только на удачу. Каждый, кто хотел сбежать, думал, как они, и немцы это прекрасно понимали. Ползи ты хоть под вышкой, хоть за вышкой, их бы осветили прожектором уже под первым заграждением. И лежа с головой под шинелью Саша думал, что ему отсюда уже никогда не вырваться.

Чтобы сбежать, требовалась совершенно иная идея; нечто неожиданное, исключительное, непредвиденное для охраны и администрации лагеря. И такая идея скоро появилась….

В середине октября в Масюковщине выпал первый снег.

Огромное пространство лагеря за одну ночь сделалось белым. Исчезла растоптанная черная грязь возле бараков и в проходах между секторами, исчезли лужи и кучи мусора. Все спряталось за белой первозданной чистотой. Побелели вышки и крыши зданий, побелела запретка. и лес за забором. В сером затянутом небе каркали вороны, кружась над белой водонапорной башней.

В этот день в лагере казнили восемь офицеров, готовящих групповой побег из офицерского барака. В нем находились те, кто не успел или не захотел снимать с себя знаки различия. Все беглецы являлись кадровыми командирами Красной Армии.

Их план был дерзок. У пленных, работающих в авторемонтной мастерской, офицеры заказали восемь заточек, намереваясь перерезать ими охрану. Затем они собирались выбраться из локальной зоны, захватить стоящую возле комендатуры легковую машину коменданта и протаранить ею ворота. Все должно было произойти днем, в тот момент, когда немцы обедают в немецкой столовой за территорией лагеря.

Офицеров выдали за день до назначенной даты. Кто-то сходил в комендатуру. Автоматчики с овчарками вытащили их ночью из барака и запихали по четверо в два проволочных карцера. Затем допрашивали по одному. Их казнь господин комендант назначил на утро.

В девять часов утра комендант приказал построить весь лагерь. Огромная масса людей расплылась по белому снегу вокруг плаца как чернильное пятно. По свисткам полицейских люди построились в многотысячное каре. Строй шевелился, топтался на месте. Пленные мерзли. Большинство из них попало в лагерь в летней форме одежды. Многие продали свои сапоги за стограммовую пайку хлеба, и теперь стояли в одетых на ноги рукавах гимнастерок, с двух сторон закрученных проволокой. Выпавший снег предвещал скорое наступление зимы, которую они не переживут.

Прошло полчаса томительного ожидания, прежде чем на плац вывели восемь неудавшихся беглецов. Они были в одном нижнем белье, босиком. Полицаи вели их по снегу к приготовленной виселице. Все беглецы были избиты, лица заплыли, нательные рубахи измазаны кровью.