И отрет Бог всякую слезу - Гаврилов Николай Петрович - Страница 24

И такой повод скоро появился.

На разбомбленном перекрестке сохранилось единственное уцелевшее здание с плакатом на немецком языке возле подъезда с колоннадой. Вскоре из здания вышел офицер и два солдата с повязками на рукавах, — комендантский патруль. Весело поглядывая в сторону работающих пленных, немцы остановился возле Гольтца. Зазвучала германская речь и смех. А несколько минут спустя к зданию подъехала блестящая от черной лаковой краски легковая машина. Первым на тротуар вылез седой немецкий офицер в чине майора, а за ним молодая женщина с модной довоенной прической, в коротком, выше колен, цветастом платье. Офицер взял ее под руку. Женщина улыбалась.

Саша смотрел на эту пару почти механически, сознание было занято передаваемыми из рук в руки обломками. Отвлечься было нельзя, Гольтц только этого и ждал. В какой-то момент женщина, еще сохраняя на лице ненужную улыбку, мельком посмотрела в сторону работающих красноармейцев и вдруг остановила взгляд на Саше. Как только они встретились глазами, Саша ее тоже узнал. Это была Алла. С последней встречи она почти не изменилась, только чуть похудела, да еще губы были накрашены ярче, а в зеленых глазах блестела наигранная веселость.

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Она видела его таким, какой он есть, — заросшего, грязного, с затравленным взглядом, в чужой солдатской гимнастерке, с заострившимся от истощения лицом. А он видел в ней лишь призрак прошлого, которое осталось для него сном.

Их встреча взглядами длилась не более двух секунд, но этого было достаточно, чтобы Саша замешкался. Он не успел подхватить передаваемый ему большой обломок цемента, и обломок с глухим стуком упал прямо возле его ног.

Следующее, что он успел отметить какой-то отдельной картинкой, была улыбка Гольтца. Лейтенант отошел от своих собеседников, и направился к нему, на ходу расстегивая кобуру. Еще он успел заметить движение пожилого офицера, майор чуть потянул Аллу за руку, приглашая ее зайти в здание, но она замерла на месте, продолжая, не отрываясь, смотреть на Сашу, и майор покорно остался рядом. У Аллы сейчас была своя власть над этим седым, наверное, очень могущественным майором, — пусть недолгая, но была.

Гольтц подошел вплотную к Саше. Пистолет с тупоконечными пулями в медной оболочке в обойме приятно тяжелил руку. Он прижал дуло Саше в лоб, его губы подрагивали, можно было не сомневаться, что сейчас ударит выстрел. Весь мир пришел в движение и куда-то поплыл, поплыло небо над головой, земля, лица красноармейцев, глаза Аллы и близкая улыбка Гольтца. «Вот так умирают?», — беззвучно спросил сам себя Саша, вдруг осознав, что вся его жизнь сжалась до размеров минуты, и эта минута оказалась просто сном, который он прямо сейчас и забудет. От нахлынувшей слабости подкашивались ноги.

Позже другие пленные сказали ему, что он вел себя достойно. Не просился, не умолял, не ползал в ногах. Его только трясло. Была лишь пустота и полная слабость в ногах. Когда ствол пистолета уперся ему в лоб, его трясло так сильно, что лязгали зубы. Он ничего не видел и не слышал, не чувствовал даже сталь ствола, плыл куда-то в тумане, наполненном противной внутренней дрожью.

— «Все», — четко произнес внутри чей-то голос. И это было действительно все, если бы не ангел-хранитель, невидимо и невесомо сидящий на плече каждого человека.

— Найн, Йохан, найн, — весело закричал Гольтцу офицер из комендантского патруля. Он что-то сказал одному из своих солдат, тот быстро побежал в здание с плакатом и спустя минуту вернулся, держа в руках фотопират. Следующие десять минут немцы по очереди фотографировались с Сашей, одной рукой прижимая его за шею к себе, другой приставляя к голове пистолет.

Снимки должны были получиться отличными, слишком уж выразительным было искаженное лицо этого молоденького солдата с кричащими глазами.

Он не видел, как Алла отвернулась и пошла с майором в здание. Потом немцы фотографировали остальных работающих красноармейцев, а ему разрешили сесть на землю. Кто-то из немецких солдат протянул ему зажженную сигарету. И не было ничего для Саши важнее этой сигареты, не было у него в ту минуту ни мамы, ни сестры, ни отца, ни прошлого, ни будущего, вообще ничего не было, важность имел лишь этот обжигающий пальцы окурок.

Возвращаться в мир не хотелось.

По дороге обратно в лагерь лейтенант Гольтц думал о том, что хорошо бы сегодняшние снимки сразу после проявления выслать своим родителям. Саша ни о чем не думал. Осознание того, что сегодня все могло закончиться, но не закончилось, и завтра он снова проснется в переполненном гудящем бараке, с одними мыслями о еде, наполняла сердце беспросветной тоской. А когда колонна вернулась за лагерные ворота и пленных распустили по баракам, он подошел к Андрею Звягинцеву и твердо сказал, почти не заботясь, что его услышит кто-нибудь из посторонних:

— Я буду пытаться бежать. Если еще раз запишут в выводную команду, рвану за оцепление. Пристрелят, — значит пристрелят. Плевать. А если оставят в лагере, сбегу отсюда. Еще не знаю как, — но сбегу. Ты со мной?

— Поймают, — мучить будут, — с каким-то странным выражением произнес Андрей Звягинцев, разглядывая Сашу, словно увидел его впервые.

— Пусть мучают. Зато все кончится. Ты со мной? — упрямо повторил Саша, смотря другу прямо в глаза.

— Спрашиваешь…. Конечно, — ответил лейтенант. — Сам хотел предложить. А вышло, что ты первый….

Выжить в лагере в Масюковщине, как впрочем, и во всех лагерях можно было только в одном случае. По примеру древнего китайского императора сжечь за собой все мосты. Сжечь все надежды на помощь со стороны. Надо было окинуть взглядом кусочек неба над плацем, комендатуру, вышки, серых бесцветных людей возле бараков, и сказать себе, — «отныне это мой мир. И он не измениться, пока я сам не начну его менять».

Если бесконечно сожалеть о случившемся, с тоской перебирая в памяти образы навсегда потерянных дорогих сердцу людей, то можно через месяц броситься на ограждение, под прицельный выстрел часового с вышки. Некоторые так и поступали, повисая на проволоке. И потом еще долго висели, собирая над запреткой воронье. Или в отчаянном порыве выйти из строя, и пойти на господина коменданта с заточенной оловянной ложкой в руке, как это сделал оглохший от контузии майор Гурин из разгромленной 100-й стрелковой дивизии.

Пропасть отчаяния — самая глубокая из всех пропастей. Потому что человек может унести с собой в вечность то состояние, в котором его призвал Господь. Чтобы победить отчаяние, надо было перестать цепляться за прошлое, и не ждать никакого чуда в будущем. Пустые мечты лишь расслабляют волю. Надо было перестать надеяться, что тебя кто-то накормит, пожалеет, спасет. Надо было заново наполнить свою жизнь смыслом, — большим, чем просто пассивное «выжить». Люди без цели, как корабли без курса, им не достичь никакой земли, кроме дна.

У Саши и Андрея Звягинцева смысл появилась в момент решения о побеге. Им снова захотелось жить. Они даже просыпаться стали с приподнятым настроением.

Мир вокруг изменился; все стало другим, все наполнилось важным, тайным смыслом. Каждая мелочь теперь имела значение. Они изучали порядок смены постов, изучали характеры охраняющих периметр полицейских, их привычки, их взаимоотношения между собой и с немцами на вышках. Бабье лето заканчивалось, дни становились короче, и они старались максимально дольше задержаться в темноте возле барака, изучая тени от света электрических лампочек возле комендатуры, периодичность лучей прожекторов, и в какие места гуще ползет осенний туман с реки. Теперь все стало важным.

Побеги или попытки побегов в лагере случались часто, но все они происходили за забором. Пленные бежали с выводных работ. А Сашу в выводную команду больше не записывали. До весны сорок второго года немцы вообще мало рассматривали военнопленных как рабочую силу.

А с жилого сектора удачных побегов еще не случалось.

Как то ночью Саша проснулся от протяжного воя сирены. Тут же с ближайшей вышки ударил крупнокалиберный пулемет. В прорехах крыши саму вышку видно не было, но был виден кусочек ночного неба перед ней; он вдруг осветился красными отсветами. Страшно и громко били в темноту пулеметные очереди.